– Квартира?
– Не блей как овца! Да, квартира! Есть?
– Не знаю…
– А с какой стороны у тебя задница, знаешь? Брось, не дуйся! Ну! Карта, говорю, пошла. У меня пять тузов в рукаве… Заживем теперь, Надюха!
Вера в приступе лихорадочного веселья обняла сестру за плечи, притянула к себе и поцеловала в щеку.
– Помыться бы, – сказала она, оглядев себя. – Гриш, может, баньку сообразим, а? Вместе! У тебя бабы давно, поди, не было.
Охотник, молчаливо забрасывавший землей разрытую яму, косо глянул на нее и не ответил. «Христом Богом! Не зли ты его!» – про себя взмолилась Надежда. Возняк – не Красильщиков: если задушит, то навсегда.
– А чего ты рыло от меня воротишь? – удивилась Вера. – Не рад мне, что ли? Эх, Гриша, Гриша… Я тебе сыночка спасла…
У Надежды упало сердце. Не по тонкому льду ходила Вера, а по гнезду с гадюками, и с бесстрашием самоубийцы наступала им на хвосты. Возняк не издал ни звука, однако Надя внутренним слухом разобрала сухой треск змеиной погремушки.
Если бы охотник начал действовать, то пошел бы до конца и от свидетеля избавился не моргнув глазом. С болезненной ясностью представив два их тела, уложенные в ту же яму, из которой они вытащили Веру, Надежда не смогла удержать рвотного позыва.
– И эту тошнит… – усмехнулся Возняк.
За его смехом она по-прежнему слышала шорох гадючьего хвоста. Однако напряжение, застывшее в воздухе, понемногу растаяло. Она догадывалась, что дело в брезгливости охотника. Они обе были ему противны. На миг она увидела себя и сестру его глазами: грязные толстухи, одинаково повалившиеся на бок.
– Вот кому в баньку-то надо! – хохотнула Вера. – Ладно, Гриша, можешь рыло от нас не воротить. Мы с Надюхой без тебя обойдемся… Правда, Надь?
Бакшаева слабо кивнула.
– А сейчас пойдем к нашему Андрею Михалычу, – решила Вера, вставая на ноги. – Гриш, давай с нами. Тело мое белое охранять.
– Зачем бы это? – ощерился тот.
– Заработаешь. Поделюсь с тобой, не обижу! Давай, чего тянуть!
– Можно, пожалуй… – решил Возняк.
Надежда обтерла губы рукавом, приходя в себя. Как бы плохо она ни соображала, ей стало ясно, что на ее глазах закручивается большое дело, нешуточное предприятие возникает, и она может встать в ряды его основателей.
– С вами пойду! Чего тут одной задницу просиживать, – развязно сказала она, пряча неуверенность за смешком.
Верка окинула ее таким взглядом, что над участием в дележе больших денег повис знак вопроса. Но не успела Надежда открыть рта, чтобы убедить сестру в своей пригодности в качестве компаньона, Григорий вскинул голову и принюхался.
– Пожар!
Надежда вскочила, бестолково закрутилась на месте.
– Смотрите! – ахнула Вера.
Бакшаева обернулась, куда показывала сестра, и похолодела. Над их избой поднимался дым, и уже виднелись отсветы пламени.
– Батюшки мои! – взвыла Надежда.
Забыв обо всем, она бросилась туда, где разгорался огонь. Мимо нее темной тенью пронесся охотник.
– Горим! Горим!
Бакшаева обернулась на сестру, полагая, что та следует за ними. Но Вера стояла, держась за калитку, и махала им вслед: бегите, бегите! «Не совсем, значит, очухалась», – мелькнула злорадная мысль, но пропала, вытесненная дикой тревогой: пожар в деревне – напасть хуже всякой другой, а если сгорит ее дом, не быть ей богатой.
– Пока тушили, я и забыла о ней, – сказала Надежда. Взгляд ее, несколько безумный, скользил по скатерти, будто выискивая в аляповатом узоре подробности той страшной ночи. – Потом прибежал Красильщиков в одних трусах… Я подумала: спряталась Верка от него! В кустах засела! Потом присмотрелась, а у него такие глаза, словно он никого из нас не узнает. Стеклянные! Может, и ее бы не узнал.
– Тушили долго? – спросил Макар.
– Полчаса, кажись… А потом еще выясняли, отчего загорелось.
– Выяснили?
– А как выяснишь-то! Ни следов не осталось, ничего… Я думаю, – решилась Надежда, – подожгли меня!
– Кто? – спросил Макар.
– Зачем? – спросил Бабкин.
– Позавидовали, вот зачем! Народ-то у нас знаете какой завистливый!
– Хотите сказать, вас невзлюбили из-за трех миллионов?
Надежда кивнула.
– Три года прошло, как ты их получила, – сказал Бабкин. – Если б завидовали, подожгли бы сразу.
– Всякое бывает, – многозначительно сказала Бакшаева и прикрыла глаза.
– Полчаса тушили, полчаса кричали, – подсчитал Илюшин. – Или дольше?
– Нет, не дольше…
– И все разошлись по домам. Разошлись?
– Разошлись, – признала Бакшаева. – Мы с Григорием дождались, пока уйдет Красильщиков, и вернулись обратно.
– К площадке, где горнист?
– Да. Где сестру оставили. Там кусты неподалеку, я думала, Вера в них спряталась. Сначала удивилась, почему она не прибежала вместе со всеми на пожар, а после догадалась: не хотела, чтобы все смотрели и пальцами тыкали… К тому же вредная она. Если бы сгорело, ей только в радость.
– И где нашлась Вера?
Бакшаева подняла на Илюшина растерянный взгляд:
– Нигде.
Никого не было на маленькой деревенской площади, кроме незнакомого кота, шмыгнувшего при их появлении под крыльцо магазина и сверкавшего оттуда злыми зелеными глазами. Григорий обыскал не только кусты, но и покричал глухим голосом в окрестных садах. Сперва они не слишком обеспокоились: мало ли, куда могла уйти Верка, когда началась суматоха. Но по мере того как одно убежище отпадало за другим, им становилось не по себе.
Поискали за магазином. Вернулись к бакшаевскому дому, предположив, что Вера прокралась огородами, а когда ее не оказалось и там, пошли к Григорию. «Черт знает, что она могла выкинуть», – бормотал Возняк, но Надежда не сомневалась, что ищут они напрасно: пес, охранявший двор Григория, одним своим видом отбивал желание перебраться через ограду.
И оказалась права.
Тогда, посовещавшись, направились к Красильщикову. «Вот смеху-то будет, если он снова ее задушил», – гыгыкнул охотник.
Но когда они подошли к терему, несерьезный красильщиковский пес Чижик, пару часов назад мирно спавший в конуре, вдруг озверел: кидался и орал во весь свой собачий голос так, что в ушах звенело. Григорий, необъяснимым образом наводивший страх на деревенских собак, цыкнул на него. Чижик в своем исступлении этого словно и не заметил.
«Черт с ней, с дурой. Утром притащится», – в конце концов решил Возняк.
Надежда послушно согласилась. Она и сама так думала или убедила себя, что думает.
