В ужасе Надежда прибежала в банк и попросила открыть такой счет, с которого не могла снять свои деньги без потери процентов. Из банка бросилась в совхоз и умолила принять ее обратно, не замечая, что все только рады ее возвращению. После чего окончательно успокоилась. Теперь, когда ее деньги были надежно защищены от ее собственных посягательств, Надежда Бакшаева снова почувствовала себя богатой женщиной.
– Ку-ку. Ку-ку. Ку-ку. Ку-ку, – противным голосом сказала кукушка.
И сразу раздался стук в калитку.
«Не открою!» – подумала Бакшаева, однако ноги уже сами несли ее к порогу. Тогда она пообещала себе, что сейчас разнесет их в пух и прах, ох как она им сейчас выскажет!
Но едва распахнув дверь, Надежда почувствовала, что превращается в резинового ежика, который шел и насвистывал дырочкой в правом боку. Ежик насвистывал, а из Надежды через дырочку вышел весь воздух, едва она увидела их хитрые и довольные морды.
– Чего вам? – хмуро спросила Бакшаева, стараясь не показывать испуга.
– Поговорить про вашу сестру, – сказал младший, но только она собралась захлопнуть дверь перед его глумливой харей, он добавил, даже не делая попытки помешать ей: – Надо было вам утопить Верину машину в болоте. Зря вы ее бросили на видном месте.
У Надежды словно ком теста осел внутри и растекся по стенкам.
– Какую еще машину…
– И крест надо было спрятать, – пробасил здоровяк.
Она непроизвольно прижала руку к груди и отшатнулась.
– Уходите!
– Да мы-то уйдем, – спокойно сказал первый. – Прямиком в прокуратуру. Будете с ними разбираться, откуда у вас крест покойной сестры и отчего в ее машине, брошенной в лесу, повсюду ваши отпечатки пальцев. Или можем поговорить по-человечески, а потом вместе подумать, как быть.
Бакшаева обмякла. Эти двое так и стояли за калиткой, точно вурдалаки, которым, по слухам, непременно нужно приглашение, чтобы войти. Да они и есть кровососы. Всю жизнь ее выпьют, только наладившуюся.
– Заходите, что уж…
Она повернулась и, тяжело ступая, пошла в дом.
* * *
Григорий вернулся из леса злой как черт. На выбежавшего ему навстречу дворового пса, безымянного алабая, отзывавшегося на свист, метнул такой взгляд, что тот попятился и полез обратно в конуру. Ученый…
Пару месяцев назад ему заказали барсучью шкуру. «На удачу», как сказал заказчик. Мех барсука длинный и густой, но очень уж грубый, никакая баба носить такую шубу не захочет. Возняк читал, что раньше из барсучьего меха шили воротники, шапки и рукавицы. Теперь-то почти никто его не использует, мех идет только на кисти да помазки для бритья.
Барсук – зверь хитрый и основательный. Купчина! Норы у барсуков огромные, разветвленные, – не норы, а сложноустроенные дома. Бывает, в одной норе много поколений живет, сменяя друг друга, а вымрут – займет их хоромы лиса.
Возняк нарочно дотянул до ноября. В декабре зверь заляжет в спячку, а весной выберется отощавший и плешивый. Значит, надо успеть, когда шкура распушена от холода, а сам барсук ленивый и разъевшийся.
Две недели он выслеживал барсука, пока не определил наверняка, где тот забирается в нору. Выходов из нее много, но перед основным, парадным лазом, всегда есть желоб, больше всего похожий на детскую горку. Это барсук своей тяжелой тушей укатал землю.
Григорий охотился без собаки, один. Несколько раз ставил на тропах капканы, но старый хитрый зверь обошел его ловушки. Тогда Возняк устроил засаду. Вся надежда была только на нее. Холодало все сильнее, и по радио обещали, что вот-вот выпадет снег, а значит, в любой день барсук мог залечь в спячку. Кроме того, что жаль было денег, которые Григорий уже считал своими, грызло тщеславие: взять заказ и не выполнить – все равно что расписаться в собственном бессилии.
Нет, барсука нужно добыть во что бы то ни стало.
Григорий устроил лежку на сосне неподалеку от норы. Слух и зрение у барсука слабые, в отличие от обоняния, и вверх он поглядывает редко. В развилке Возняк укрепил доску, на доску набросал веток, ветки прикрыл ветошью и приготовился к долгому ожиданию. Хозяин норы ушел на ночь, утром вернется. Возле норы Григорий его и возьмет.
Пока лежал под теплой накидкой, думалось разное.
Например, о жизни. Жизнь – штука справедливая. Если покусишься на чужое добро, у тебя и твое собственное отнимется. Об этом, кажется, еще Христос предупреждал; впрочем, Григорий в религиозных догматах был не силен.
Взять Красильщикова! Покусился на чужую власть. Хотел под себя подгрести Камышовку. И что с ним сталось?
То-то и оно.
Лосиху Возняк пристрелил нарочно. Был такой грех – хотел подразнить Красильщикова. Больно много тот о себе полагал. Когда мамаша рухнула, глупый лосенок забегал вокруг нее на своих тощих суставчатых ногах, принялся тыкать носом в облезлый бок, ушами зашевелил, зафыркал непонимающе. Григорий дал Красильщикову время полюбоваться, а потом выстрелом свалил и теленка – бац! – только копыта в воздухе задрыгались. На Михалыча даже не покосился. А тот возьми да кинься на него – вот уж чего не ждал, того не ждал.
В первую секунду даже обрадовался: кулаки-то давно чесались. Но оказалось, что никаких скидок на возраст Красильщиков не делает, лупит всерьез. Два зуба выбил ему первым же ударом.
Если бы не ружье, Григорию пришлось бы туго. Но он извернулся, врезал прикладом. Можно было Михалыча там же и положить. Если начистоту, имелась такая мысль у Григория. Тайная мысль, славная, как пригоршня камешков в ладони: перекатываешь их, и приятно.
Но Красильщиков перед выходом растрепал, куда они идут. Нехорошо могло получиться.
Еще Григорий думал о жене. Странно: пока была жива, да и после смерти лет пять, не меньше, существовала лишь размытым фоном для него и сына, как декорация, которую ставили в профессиональных фотоателье. Анна и сама была бледная, молчаливая, тихая; только глаза ее круглые, с темной обводкой по краю карего зрачка, были хороши да еще рыжевато-золотые волосы.
Что он помнит-то о ней? Ладони у нее были махонькие, как две рыбки. Анна выходила на крыльцо, брала рыжую курочку на руки, сидела молча, гладила. Возняк злился и не понимал, зачем она это. Курица – птица тупая, вонючая… А жена умостит ее на коленях и улыбается. «Чего растележилась! Дел мало?» – рявкал Григорий, не потому что мешала на проходе, а просто не понимал он ее и от этого чувствовал себя олухом.
Тогда бесился. А в последние годы все чаще и чаще вспоминал, как она сидит: тихая, с курочкой, и лучи на нее так падают, что на голове будто солнечный венок. Или как она вечером перед зеркалом волосы расчесывает, и плечи у нее в сумерках голубые, как сирень.
Еще у нее привычка была: идет-идет, вдруг остановится – и глядит. Куда глядит, не разберешь. И словно не понимает, где очутилась, а сказать боится. В такие минуты Григория будто топором раскраивали на два обрубка: один жалел ее так, что сердце рвалось, другой ненавидел до зубовного скрежета, подозревая, что причина ее беспамятства в нем.
