Он достал из шкафа две большие спортивные сумки, в одну положив две пары ботинок, два одеяла и подушку, а другую набив теплыми вещами, сколько хватило места. Потом сел за стол и, выдвинув верхний ящик, взял оттуда пятьсот долларов, ручку и блокнот. Некоторое время Николай Ильич смотрел на пустую страницу, затем встал, задвинул ящик и сунул деньги в карман. Подхватив сумки, он вышел из квартиры.
За все время, что продолжался рассказ, Петя не проронил ни слова, лицо его стало неожиданно спокойным и строгим. Только когда стало ясно, что продолжения не будет, он словно опомнился, заерзал на кровати и, брезгливо подняв одну из веревок с колокольчиками, заговорил прежним шутовским тоном:
— Душе — не побоюсь этого слова — раздирающая история. А вот этой музыкой ты, значит, обороняешься от пришельцев?
— Мне так спокойнее, — просто сказал Николай Ильич.
— Разумно, — одобрил Петя. — И фольга против вредных излучений. Предохраняться, предохраняться и еще раз предохраняться, как сказал бы твой предшественник, если бы мог три раза за ночь. Я бы, конечно, ограничился шапочкой из фантиков, но мне нравится твой размах. Что ж, будем чинить это боевое макраме. Только повесить его придется в другом месте: кровать у тебя одна, и, согласно законам гостеприимства, спать на ней буду вынужден я, несмотря на все мои возражения.
Конечно, чинить сетку пришлось Николаю Ильичу: Петя в это время сидел за столом с разложенными колокольчиками и, поднимая их один за другим, слушал, как они звенят. При этом он напевал все известные ему песни про колокольчики и колокола — от «Я мальчик-колокольчик из города Динь-Динь» до «Москва! Звонят колокола!» — и о чем-то напряженно думал. Наконец, оборвав на полуслове «Бухенвальдский набат», он отложил в сторону очередной колокольчик и обратился к Николаю Ильичу:
— Скажи мне, о любезный Шах Хер-из-Зада, много ли лет прошло с тех пор, как с тобой приключились эти удивительные и опасные события?
— Четырнадцать, — подумав, ответил Николай Ильич.
— А не кажется ли тебе странным, что за эти четырнадцать лет межгалактическая война так и не разразилась, а мы так и не стали рабами пришельцев? Если, конечно, отвергнуть гипотезу, что Землю завоевали разумные телевизоры и хищные модемы.
Николай Ильич пожал плечами. Он много раз задавал себе этот вопрос, но так и не пришел ни к какому выводу. В конце концов, что такое четырнадцать лет для космоса?
— Вот что я тебе скажу, предводитель пролетариата. Историю ты, конечно, поведал интересную, но вот все эти волоски и бахрома — это, прости, ненаучная фантастика. Нет у нас никаких, как ты выражаешься, безруких гибких тел. Обычные, извини за выражение, гуманоиды. А войну мы не начали, потому что ничего от тебя тогда не узнали. Не могу сказать, что ты молчал, как партизан, — разливался, откровенно говоря, что твой соловей, — но вот ничего ценного так и не рассказал. Поэтому миссию мы свою сворачиваем и летим домой. К женам и детишкам. Хотя и те, и другие давно уже, наверное, обзавелись семьями. Вообще мы должны были стартовать сегодня, но движок что-то забарахлил. Чинить будем пару недель, так что придется тебе меня потерпеть. А зашел я к тебе, конечно, не случайно. Было у нас, мил человек, после того, как ты исчез, подозрение, что где-то мы накосячили. Вот и послали меня проверить, не вспомнил ли ты чего-нибудь ненужного. И правильно, как выясняется, сделали. Только вот решил я, друг мой Колька, после нашего разговора тебя не аннигилировать и память твою многострадальную второй раз не стирать. Тем более что это полмозга нужно выжечь, чтоб воспоминания за четырнадцать лет уничтожить. Помнить ты все равно ничего не помнишь, а фантазиям твоим никто не поверит. Так что спи, дорогой Ильич, спокойно. Человечество ты свое не предавал и грехи его на душу не брал.
Закончив говорить, он выжидательно посмотрел на Николая Ильича. Тот сидел на полу и молчал, накручивая на палец обрывок веревки. Петя поднялся, ободряюще похлопал его по плечу и пошел к кровати:
— Устал я что-то. Разведка — это, знаешь, тяжелый и неблагодарный труд. Ни минуты покоя. Пароли, явки, провокации — голова кругом идет.
Он лег, не снимая ботинок, и через несколько минут громко и прерывисто захрапел. Николай Ильич долго сидел в темноте, не двигаясь с места, затем выбрал веревку попрочнее, подошел к кровати и начал душить Петю. После того как тот перестал дергаться и затих, Николай Ильич открыл дверь гаража и пошел искать людей.
Смерть Плутона
Тем летом охранники ушли на войну. Все эти одинокие люди в черных костюмах и разношенных ботинках, вроде бы пристально смотревшие на нас, но видевшие перед собою только вечность, так что их взгляд можно было бы назвать отсутствующим, если не знать, что отсутствуем в действительности мы, — все они отправились воевать. Это была война охранников, молчаливого племени аккуратно подстриженных, но плохо выбритых людей, знавших, что их не отличимые один от другого дни, заполненные дежурствами и целлофановыми пакетами, — просто скучный серый морок, наведенный однажды на всю страну, который нужно пережить, перетерпеть, переспать, чтобы однажды встать, вбить пачку газет в мусорную корзину и уйти насовсем, уйти на войну. И как все, кто считает, что занимается чем-то временным, постылым и бессмысленным, они были на самом деле основой нашего мира, и без них все давно пошло бы прахом. Они не следили за порядком: они были этим самым порядком, неподвижной точкой среди нашего мельтешенья и суеты, кем-то, кто просто снисходительно смотрел на нас, и этого было достаточно для того, чтобы мы продолжали существовать, не распавшись в своей спешке на пиксели. Но охранники зачем-то ушли из своего космоса в чужой хаос, где уже им приходилось суетиться, мельтешить, распадаться, и там на войне, похоже, не было того, кто просто молча смотрит и прощает, потому что говорят, будто его вообще нет.
Тем летом было много вакансий охранников и мало другой работы, поэтому Филипп убрал из резюме все лишнее (высшее образование пришлось оставить, но это, пожалуй, было даже неплохо — охранник с высшим юридическим образованием, — это был даже плюс), вписал туда первый юношеский разряд по стрельбе и занятия в секции айкидо и в скором времени уже проходил собеседование у главы службы безопасности небольшого бизнес-центра в Замоскворечье. Филипп боялся, что нужно будет сдавать какие-то тесты, а из айкидо, которым он три года занимался еще в детстве, он лучше всего помнил запах пыли и пота и легкую звенящую дурноту после падения на татами. Со стрельбой дело обстояло лучше: в парках и на курортах Филипп время от времени стрелял в тирах, выигрывая для девушек разноцветных пушистых монстров, с которыми потом приходилось таскаться весь вечер, но это было даже приятно — идти вот так, с женщиной и добычей, и улыбкой как бы извиняться перед всеми за ужасную игрушку, за свою меткость и мужественность.
В секцию стрельбы Филиппа, незадолго до этого бросившего заниматься айкидо, привел отец и сам же забрал спустя два года, поговорив с преподавателем и выяснив, что стрелять его сын научился, но вряд ли когда-нибудь добьется больших успехов. После этого отец, кажется, совсем потерял интерес к воспитанию из сына настоящего мужчины. На секунду Филиппу даже пришло в голову позвонить ему, чтобы сказать спасибо за те два года в секции стрельбы, но сразу стало понятно, насколько это было бы глупо, тем более что в последний раз они разговаривали года полтора назад: в этом году Филипп даже не стал поздравлять его с днем рождения, улетев отдыхать на Кипр и выключив телефон, зная, что обязательно будет звонить с напоминанием мать. Ей он потом рассказал, что были проблемы с роумингом.
