Элиза беззвучно хихикает, немножко шокированная и безмерно благодарная.
– Единственное, что приходит мне в голову – это соревнование. Типа Олимпиады? Оценки за высоту и дальность, оценки за стиль, если вилять сама-знаешь-чем очень хорошо. И надо задуматься, ведь все эти годы считали, что эти физические типы не имеют никаких физических навыков.
Элиза уже смеется так, что ее трясет, она раскачивается внутри кабинки, и события, произошедшие недавно, странные и страшные, тают, исчезают под напором «выступления» Зельды.
– Так, у нас тут два писсуара, – продолжает та, – я полагаю, что парное мочеиспускание тоже входит в программу, и…
Входит мужчина. Элиза отворачивается от унитаза, Зельда – от писсуара.
Только что его не было, и вот он здесь, и это настолько невероятно, что они забывают отреагировать. Пластиковый знак «ЗАКРЫТО НА УБОРКУ» – единственное, что защищает женщин-уборщиц от угрозы мужского вторжения, но этого всегда было достаточно.
Зельда поднимает руку, чтобы указать на знак, но не доводит жест до конца – уборщику не положено указывать на факт существования физических объектов человеку с более высоким статусом; а кроме того, ее шутки по поводу мужских туалетных увеселений до сих пор звенят из каждой трубы, раковины и контргайки.
Элиза ощущает стыд, потом стыд за то, что она почувствовала стыд.
Тысячи раз она и Зельда убирались в этой комнате, и понадобился всего один мужчина, чтобы они испытали подобное.
Мужчина невозмутимо выходит в центр помещения, в его правой руке – оранжевый электрохлыст.
10
Вращающаяся дверь «Кляйн&Саундерс» работает как машина фокусника.
На улице, среди других мужчин с портфелями, спешащих на очередную встречу, Джайлс брошен на произвол судьбы, стар, бесполезен. В крутящемся барабане, где происходит метаморфоза, стеклянные стены отражают бесконечное количество возможных, лучших «я».
Когда Джайлс выброшен в лобби, на его мраморный пол в виде шахматной доски, он совсем другой человек: рисунки – в руке у него, и тот, кто несет их, должен быть важным.
Так было всегда, сколько он помнил: создание картин было лишь прелюдией для удовольствия обладания ими, владения реальным объектом, который он силой воли призвал к бытию. Помимо картин ему нечем было похвастаться – грязная, запущенная квартира, да и та съемная.
Первым предметом искусства в его жизни стал череп, который отец Джайлса выиграл в покер. Имя Анджей он получил от поляка, которому принадлежал ранее. Именно череп стал первым объектом для молодого художника, он рисовал череп сотни раз, на конвертах, на газетах, даже на собственной руке.
Как он перешел от изображения черепов к работе на рекламщиков двадцать лет назад – Джайлс едва мог вспомнить. Его первым местом стала та же текстильная фабрика, что и у его отца, и там он привык к щекотке в носу, вызываемой волокнами ткани, к мозолям, которые появляются, когда таскаешь тюки, к мягкой второй коже из красной глины, возникающей, когда ты промываешь хлопок в Миссисипи.
По ночам, всегда по ночам, он рисовал на бракованной бумаге, принесенной с работы, скандальные портреты, дававшие ему больше сил, чем еда, а ведь тогда, это точно, он был постоянно голоден.
Он использовал глину Миссисипи с собственных рук, чтобы окрашивать рисунки.
Десятки лет спустя это все еще оставалось его секретом.
Через два года он оставил как текстильную фабрику, так и удивленного таким поворотом отца, чтобы занять место художника в универсальном магазине Хатцлера. Несколько лет – и он перебрался в «Кляйн&Саундерс», где и провел большую часть карьеры.
Он бывал горд собой, но никогда не испытывал полного удовлетворения.
Его донимал дискомфорт по поводу того, что он не сделал ничего для искусства, для настоящего искусства. Ведь он когда-то решил, что будет им заниматься, не так ли? Наброски Анджея, обнаженные мужчины, изображенные мозолистыми руками на упаковочной бумаге из-под хлопка и подкрашенные в оранжево-кровавый с помощью глины из Миссисипи…
Джайлс постепенно начал чувствовать, что каждая фальшивая улыбка, которую он нарисовал для «Кляйн&Саундерс», выпивала настоящее веселье из тех, кто пытался строить свое счастье по недостижимым рекламным стандартам.
Он знал это чувство. Он жил с ним в обнимку.
«Кляйн&Саундерс» работали с серьезными клиентами, и поэтому в комнате для ожидания имелись пунцовые кресла модного немецкого дизайна и тележка с выпивкой, заведовала которой Хэзел, сурового вида секретарша со стажем побольше, чем у Джайлса.
Но сегодня ее почему-то не было, и некая раболепная девица с примороженной к испуганному лицу улыбкой оказалась брошена на растерзание дюжине нетерпеливых бизнесменов.
Джайлс наблюдает, как она случайно сбрасывает входящий звонок, пытаясь одновременно управиться с подносом напитков. Он оценивает витающее в комнате настроение по облаку сигаретного дыма: не висит праздно, как вокруг Адама, изображенного Микеланджело, но струится, как выпущенное из десятка поездных труб.
Он прощает ей, что она замечает его только через минуту.
– Мистер Джайлс Гандерсон, художник, – объявляет он. – На два пятнадцать к мистеру Бернарду Клэю.
Она нажимает кнопку и бормочет его имя в трубку.
Джайлс вовсе не убежден, что сообщение дошло куда надо, и просит бедное создание попробовать еще раз. Он поворачивается к толпе и думает: это невероятно, но двадцать лет спустя некоторая часть его все еще хочет быть частью этого шагающего, рычащего множества.
Он смотрит на секретаршу, на тележку с напитками, затем вздыхает и шагает ко второй, хлопнув в ладоши, чтобы привлечь внимание.
– Добрые сэры! – взывает он. – Что скажете, если сегодня мы сами смешаем для себя выпивку?
Они недовольно бормочут в ответ на такое вмешательство в их праведное негодование, один поднимает бровь. Джайлс знает подозрительное выражение, с которым на него смотрят, только вот, несмотря на все пережитое, он не знает, каким образом люди так быстро понимают, что он от них отличается.
Ему кажется, парик начинает отклеиваться.
Но если все пойдет не так, то «коврик» на его голове станет наименьшей из проблем.
– Преимущество творчества в том, – продолжает Джайлс, – что мы может сделать их столь же сырыми, насколько сух Балтимор. Кто не против мартини? – игра началась.
Но все эти бизнесмены в глубине души не более чем малые дети, обезвоженные и капризные, и восклицание одного «Сюда, сюда!» смешивается с «Отличный выбор» от другого, и через мгновение Джайлс уже управляется с баром, быстренько заполняя стаканы и нарезая лимон под достойные демонстрации крики «ура».
Посреди дебоша он находит момент, чтобы плеснуть в бокал бренди «Александр» и предложить его секретарше так, словно вручает ей «Оскара». Все аплодируют, девушка краснеет, солнечный луч вспыхивает на коктейльной пене, словно восход над Гавайями, и на мгновение Джайлс ощущает, что его мир вновь наполняется смыслом и энергией.
