– Правду сказывай, дура!
Бедная Избава, колотясь, задыхаясь, поведала:
– Батюшка Непогодье с моим Неугасом к Зорку пошли, да скверно поладили… Теперь связанные сидят…
– А ты что?
– А я, рекли, если не порадую… не улещу, чтоб Зорку те сребреники простил… так больше ладушку не увижу…
Дружинные воины, собравшиеся кругом Ильгры и Сеггара, неволей обернулись. Бичевы шатра хлопнули, как вхолостую спущенные тетивы: разъярённый Светел выскочил вон, таща за собой девку. Ни влево, ни вправо не посмотрел, сразу ринулся Гунькиной улочкой, мимо кощейских саней, обшитых рогожами. Шагал так, что Избава, отменно скорая на ходу, поспеть не могла.
– А я думал, за наставлением спешит, за советом, – улыбнулся Гуляй.
Ильгра вздохнула:
– Пойти, что ли, приглядеть? Ведь наворотит мальчоночка с пылу, всей ратью не отскребём.
В Зоркин детинец Светела попробовали не пустить. Двое дюжих работников скрестили охотничьи копья:
– Куда? Без слова хозяйского…
И полетели, запрокидываясь, влево-вправо, а копья воткнулись в снег и застряли.
Избава донесла правду. Отец с сыном сидели за оболоком спина к спине. На шум короткой схватки они встрепенулись, подняли головы. У того и другого торчали тряпки во рту. Девка бросилась развязывать.
Светел рявкнул вслед:
– Что просто не пожаловалась, надолба?..
Нашёл кого укорять! Сироту, безответную захребетницу. Да и дружина боевая поезд от разбоя пасёт, а не в поезде правых с виноватыми разбирает. Во дворик заглядывали Зорковы чада и домочадцы, но сразу прятались. За пределами санного огородика разрастался тревожный шум, звучала громкая ругань. Наконец из тёплого оболока в одной безрукавке вылез хозяин:
– Ты что у меня порядничаешь, дикомыт?..
Светел очень нехорошо двинулся к нему. Успел заметить испуг на лице Зорка. «По окаянной-то шее да святым кулаком…»
– Стой, – негромко сказал сзади Сеггар.
Светел замер, оглянулся. Где один из нас, там и знамя! Позади стояла половина дружины, все не занятые в дозоре. А за витязями толпились кощеи. С дубинками, даже с топориками.
– Тебя кто звал, воевода? – снова осмелел Зорко. – Не твой суд здесь, прочь ступай! Да оттябеля своего забери!
– Верно, моё дело сторона, – легко сдался Сеггар. – Пошли, детушки.
И повёл ухмыляющуюся дружину обратно, а кощеи, не видя больше помехи, устремились вперёд.
– Чужой девкой свой должок отдавать?
– Ты на торгу нас не прикупил!
– Бей!
Дело всё-таки обошлось без расправы. Обозлённые поезжане требовали Зорковой головы, но остановил Непогодье. Хотя сам был и на гнев скор, и на руку тяжёл, и сына в путах только что видел.
– Остережёмся кровь лить, без того враг впереди, – передавали его слова для тех, кто сам не слыхал. – Мы, андархи, законом живём. Я виру приму. И воеводе задаток пусть отдаёт, а не то из поезда убирается!
Зоркова дворня смекнула уже, на чьей стороне сила. Бросала копья, отступала в сторонку. Оставшись один, Зорко приуныл, а под занесёнными кулаками встал на колени.
– Что возьмёшь за бесчестье, свет Непогодье?
– А было бесчестье-то? Посягнул её витязь?
– Нет!..
– Тогда почто на бегу поясок подвязывала?
– Надо было, и подвязывала, тебя не спросила.
– Закон-то, люди? Что закон говорит?
Началось было несогласие. Тут скромный паренёк привёл дедушку, клеймёного вора.
– Ты, Зорко, посовестного старца велел в шею гнать, когда он просился песню послушать. Вот пусть он тебя и судит!
Среди поезжан трудно было найти не знавших кнута. Все согласились: кому, как не старому каторжнику, в законах толк понимать.
Знать бы шибаю, где падать придётся, соломки бы подстелил… Кощейская справедливость оставила ему из шести саней трое. Да и с тех лишнее поснимали.
Когда в крепостце затихли матерные крики, Непогодье привёл Зорка к Сеггару. Тот шёл осунувшийся, помятый, без шапки. В простом обиванце вместо дорогого суконника. Бухнулся на колени, протянул кошель.
– Прими, милостивец…
Он был не дурак. Понял: начни восставать, не то что из сапог в лапти переобуешься – вовсе бос побежишь.
Только про него живо забыли, потому что из-за Непогодья высунулась Избава. Кто сказывал – собою нехороша? Выступка лебединая, очи яхонты! Подплыла к Светелу, заставила склониться… расцеловала, да как! И правой щеке досталось, и левой. И устам от всей души перепало.
Светел опять стоял дурак дураком, красный, взопревший. Не смеялся один Хвойка, белое изваяние, закутанное на санках.
Непогодье взял за плечо сына:
– Вот тебе, государь воевода, скорый гонец. В лесу рос, сперва на лыжах пошёл, потом уж без лыж!.. Объясни ребятищу толком, кого за Сечей найти, какое слово сказать.
Отвергнутая оболочка
Под утро Лихарь всё-таки задремал, сидя у ложа. Привалился головой к безвольной руке учителя – и не заметил, как один за другим изошли тонким дымом оба светильничка, а в белую оконницу глянул неказистый рассвет. За дверью шушукались Хотён и Лыкаш. Им нужен был стень, а постучать они не решались.
«Когда уже кашлянуть догадаются?»
Скосив глаза, сколько мог, Ветер различил белобрысую макушку. Если дунуть уголком рта, Лихарь проснётся, но дуть не хотелось. Пусть сами смекают, как означить себя да под тяжкую руку не угодить.
Ворон уже придумал бы.
Нет. Жильный хруст… скрип ветки о ветку…
Не вспоминать. Этого не было.
Вчера выдался плохой день. В загривке сидел раскалённый гвоздь. Втыкался на каждом вздохе всё глубже, норовил высунуться из груди. Единственные клещи, способные управиться с тем гвоздём, хранились в сундуке, в резной каменной шкатулке, в серебряном гнёздышке. Ветер то и дело проваливался в черноту, а когда возвращался – глаз не сводил с замкнутой крышки. Ловил взгляд Лихаря. Властно указывал ему на сундук. «Ты поклялся!»
Лихарь стоял на коленях и плакал, видя муки учителя. Он был очень хорошим лекарем, оттого и не тешил себя порожней надеждой. Ветер на его месте тоже ничего не смог бы поделать. Только, наверное, всё же набрался бы решимости. Дал избавление.
Сегодня он прислушивался к себе, понимая: Владычица удостоила его чуда. Вознаградила терпение. Гвоздь вышел из тела, как одевшаяся гноем заноза. Унёс с собой боль. Мысли текли ясно и радостно. Сердце с каждым ударом рассылало искры по телу.
За дверью наконец кашлянули.
Ветер снова повёл глазами. Лихарь не шелохнулся. Похоже, настолько изголодался по сну, что обычная чуткость ему изменила. Ученики не дождутся ответа. Ещё повременят, постучат. Ветер бросил всю волю в правую руку, приказал пальцам пошевелиться. К его счастливому изумлению, это удалось. Он-то едва надеялся, что пальцы хоть дрогнут на одеяле! Против всякого ожидания рука легко поднялась. В застоявшихся мышцах покалывало, играло. Ветер дотянулся, потрепал стеня по волосам.
