– У Неуступа, я слышал, раньше гусляр знатный ходил… – начал Ворон. Лыкаш встревоженно покосился, но Путила махнул рукой:
– Э, парень! Если Крыла слушать прибежал, вороти лыжи. Крыло твой когда ещё к Ялмаку перекинулся. А теперь, говорят, и у Ялмака его нету. Может, за море уплыл, может, на Коновой Вен подался. Ветром носит их, гусляров.
Он кого только в своём кружале не угощал. Умел честь честью принять и заезжего скомороха, и строгого воздержника, отрицающего забавы.
– Это ж сколько молодцев, один другого прожорливей, – опасливо перевёл беседу Лыкаш. – Чего не съедят, то прочь унесут! Добро ещё, коль заплатят!
Харчевник пожал плечами:
– Не заплатят, вдругорядь возместят. Зато в нашу круговеньку даже Телепеня больше не сунется.
– Это который Телепеня? Кудашонок, что ли?
– Про иного не слыхивали. Вас, люди странные, самих каково звать-величать?
Пускаясь в дорогу, разумный человек оставляет каждодневное имя там, отколе пришёл, но надо же как-то о себе объявлять.
– Меня Круком хвали.
– А меня – Звигуром.
Про девчонку хозяин спрашивать не стал.
Греться у печи – опасное искушение. Разнежившись, трудно снова гнать себя на мороз. Тело быстро отдаётся внешнему греву, потом холод за порогом кусает втрое против былого. Лыкаш и Ворон скинули даже верхние шерстяные рубашки, млели в одних тельницах. Утолив первый голод, Ворон уже не спеша смаковал редьку с капустой. Цыпля успела смориться от сытости и обилия новизны. Пироги с борканом она прежде видела лишь на свадьбе молодого хозяина, какое там пробовать. Облакомилась, уснула, поникнув Ворону на колено. Мешковатые стёганые штанишки, телогрейка из собачьего пуха. Валеночки на вырост, купленные в одинокой деревне, куда разрешил зайти дикомыт.
Лыкаш с упоением наблюдал, как Путила готовил для щедрого гостя особое блюдо, составлявшее славу кружала. На толстой доске вынес плошку с сырыми кусочками мяса и овощей. Накрыл глубокой глиняной крышкой, раскалённой в печи.
– Все девки – козы блудливые! – ревел хмельной голос в левом углу.
Мудрый Путила ставил бражку вкусную и некрепкую. Однако и простоквашей можно упиться, выхлебав бочку.
Лыкаш разглядывал в надтреснутой миске последние оладьи из ситника. И что дёрнуло на троих брать? Упрямый дикомыт не притронулся, а девка – цыплёнок. Здесь оладушки доесть, сыскав в брюхе местечко? В путь припасти?..
– Не пойму тебя, – сказал он товарищу. – Из дому бежали, гнал, как от пожара спасаясь. Домой бежим, заячьи петли взялся метать…
Ворон изронил неохотно:
– Орудья довершать надо.
Лыкаш безнадёжно уставился на сизые струйки дыма, завивавшиеся в стропилах. Трапеза начала уже одаривать добрыми мыслями о скалках и черпаках в знакомой поварне, но с Вороном такое разве возможно? Переспорить дикомыта способен только учитель. А напрямую неволить и Ветер бы, наверно, не стал.
– Ты след-от когда видел? Полгода назад?
– С месяцем.
– И будто узнал?
Ворон покосился. Лыкаш давно знал этот взгляд.
– Ты пряностей воньких через год не признал бы?
– То ж пряности! – возмутился Воробыш.
– А то след лыжный.
Время тянулось. Хозяин вёл через сенцы уже новых захожней.
– Верещит, аж с ёлок снег сыплется, сама радёшенька… – никак не смирялся в углу бесчинный гуляка. – Чужой жёнке – башмачки, своей – ошмётки!..
Путила чистой тряпицей поднял приостывшую крышку. По кружалу ринулся чудесный лакомый дух. Ворон сжевал последнее волоконце капусты. Лыкаш щипок за щипком убрал верхнюю оладью, примерился ко второй.
– Слышь… а вдруг этот твой… лапки продал за недостатком?
Ворон непритворно удивился:
– А то я ступень его перепутаю? Может, он косолапость избыл? Правой загребать перестал?
– А самого…
– И рожу я его видел, когда по лесу пугал. Уймись, Воробыш.
Длинные пальцы Ворона обводили, гладили узор на доске. Древодел, сплотивший столешницу, знал толк. Выбрал плахи, где ложная заболонь светлыми полосами перемежала ядро. Сдвоенные начатки сучков, лучики от сердцевины, слагавшиеся в древние письмена… Ещё чуть, и прочтёшь. Постигнешь заклинания травяных кружев, репейных колючек, птичьих следов…
– А вот присушка необоримая, – нёсся хмельной рык. – И душу в белом теле… И юность, и ярость… И чёрную печень, и горячую кровь…
Ворон стряхнул насевшую дрёму. Вытащил маленькие снегоступы, затеянные для Цыпли. Одна лапка была готова совсем, на второй ремни ждали плетения.
– Шумно у тебя нынче, добрый Путила.
– Это разве шум? Всего-то меньшой Гузыня бражничает. Хвойка.
– Вот когда их четверо гуляет, тогда лавки трещат.
– Богато живут, знать?
– Какое! В долг пьют. Что переломают, сами по две седмицы чинят потом.
Лыкаш вдруг откинулся навзничь, мало не слетев со скамьи. С исподу наметилось движение, его тронули за ногу. Цыпля вспрянула от толчка, молча ухватилась за Ворона. Другая бы в крик, но кощеевну жизнь давно отучила. Ворон заглянул вниз.
Навстречу шибануло смрадом, коему никак не место в храме харчевном. Из-под стола на карачках выползло чудище. Сошло бы за крупного облезлого пса, но вместо шерстяных колтунов обвисали лохмотья бывшей одежды.
– Это что?.. – вырвалось у молодого державца.
– Раб Путилушкин, – ответили из-за ближнего стола.
– Под игом дёшево взял. Думал, помощника покупает, а оно вон как.
– От доброты людской кормится, подаянием.
– На что ж убогого привёл?
– Да он тогда как мы с тобой был. Тощой только.
– Худоба не беда. Были б кости, мясо пищами нарастёт.
– Огни в небе горят, – прошамкала несчастная ка́лечь. Об пол стукнула деревянная плошка, культяпая рука ткнула в потолок. Все неволей посмотрели туда же, но увидели только две ложки, засевшие в трещинах черенками. – Огни горят… Острахиль-птица голосом кличет!..
Космы распадались надо лбом патлами. Ни носа, ни ушей, щёки в язвах. Лыкаш неволей понизил голос:
– Кто его так?..
– А сам, дурным делом. Послал хозяин за чёрной солью в Пролётище. Дорогу растолковал. А дурень услыхал от кого-то, будто Ура́зищами короче. Придумал кинуться напрямки. Кощей, южанин, что с него взять!
Ворон поднял голову от работы:
– А в Уразищах что?
– Ты, парень, знать, вовсе издалека. Сам не сунься смотри.
– Сделай милость, поведай нашему неразумию. Там что, волки-самоглоты стаями бродят или мороз трещит небывалый? Снег текучий с холмов сойти норовит?
