Светел про себя был уверен: бежать к Сенхану предстояло ему. «Я на лыжах всю дружину в очередь притомлю. Мимо ялмаковичей засенью просочусь, не увидят. Лётом пролечу, не угонят!»
Правда, тут же вспоминалось, как за Туманной щельей его, на ту пору младшенького, пытались выслать вперёд. Оставить в живых, когда гибли другие.
– Хвойку пошлю, – решил Сеггар. – Ты, отроча, иртами лют и ве́сти уже носил, не оплошаешь. Ступай, Ильгра всё тебе растолкует.
Обрадованный парень побежал собирать лёгкий кузовок и оружие. Сеггар проводил его взглядом.
– Не быть Хвойке витязем, – добавил воевода, когда меньшой Гузыня уже слышать не мог. – Такому не с дружиной ходить, а жёночку разумную, чтоб подсказывала, куда силу девать. Закончим живы поход, с похвалой и наградой к мамке отправлю.
– Ещё что придумали! – негодовал Зорко. – Сани огородом ставить, хлопоты лишние! В дозоре черёд брать…
Старший сын пояснял:
– Это, батюшка, для надёжи. Мало ли кто в ночи подойдёт.
– У меня на то в найме дружина, чтоб кто попало не подходил! Всяк своё дело знай! Моё дело платить, их – поезд мой опасать!
Галуха этих речей старался вовсе не слушать.
«По́лно, игрец, на высокие ступени карабкаться, – трезво говорил он себе. – Обрываться, гадать, как голову унести. В царских палатах не усидев, беззаконный люд потешать… Мудреней уже наконец! Зряче выбирай, с кем держаться. Прям Непогодье, да нищ. За морем батрачить пойдёт, если не в кабалу. Нравен Зорко, да кошелём ядрён. Здесь силу знает и за морем на ногах устоит. Может, даже возвысится. Не пропаду с ним…»
Вечером поезд всё-таки свернулся обережным кру́гом. Вагашские сани, конечно, стояли посередине – сытые гуси меж безвидных сереньких птах. Здесь были самые дикие места на всём пути, самые суровые. Ни зеленца, ни двора перепутного, ни торжка. Дров и тех в оголённом приморье взять было негде, поэтому запас, что с собой везли, впустую не тратили. Всё же из саней вынули железный поддон, только вместо костра сошедшиеся Зорковы ухвостни поставили на него жирники.
Галуха подтянул струны любимого уда:
– Дозволишь ли, хозяин ласковый, потешить народишко?
Зорко, укутанный в крытую цветным сукном шубу, величаво кивнул. Ему уже понравилось везти среди работников своего игреца. Красоваться, походить не на шибая, разбогатевшего перепродажей чужих животов, а… ну самое меньшее на хваткого боярского пригульного. Со своим если не двором, так уж дворней.
– «Хвалу о перстах» нам спой! – слышались голоса.
– «Вы садитесь, друзья»! – перебивали другие.
– Пустите, желанные, с вами песен послушать, – вежливо махнул шапкой молоденький парнишка-кощей. За его плечо держался рослый старик с буквицей, выжженной на щеке.
Зорко умел отличать могущественных воров от бедных и неудачливых.
– Без варнаков обойдёмся! В шею обоих!
Галуха пощипывал струны, смотрел в рот хозяину. Пока Зорко раздумывал, что предпочесть, у внешнего края стоянки зазвенели гусли. Там собралась дружина и часть кощеев, державших сторону Непогодья. Галуха неволей навострил уши.
Нити судеб прядутся Богами…
Оттого в безначальные дни
Наши пращуры стали врагами –
Видно, крепко грешили они.
Словно камни, летели проклятья
Над твоей и моей головой…
Только мы подрастали как братья,
Знать не зная вражды вековой.
Сквозь морозную тьму небосвода
Синева проступает вдали.
Даже если отнимут свободу,
Лишь бы душу отнять не смогли!
Галуха едва разбирал слова, туда, где он сидел, долетала в основном голосница, и она была прекрасна. А припев!
Брат за брата, встань с колен!
И не надо каменных стен…
Галуха начал тихонько подыгрывать. Вот же как! Совсем рядом стучалось в душу, прокладывало себе путь что-то крылатое, настоящее… Решиться ли ответить на зов?
– Эй, гудец! – окликнул Зорко. – Заснул!
– Не гневайся, господин. Что велишь играть?
Чем дальше на север, тем меньше на земном лике было шрамов Беды. Щит материка здесь не так вспучило, как у Выскирега. Там Киян отступил на добрый десяток вёрст, здесь кое-где остался в былых пределах. Береговая дорога становилась всё у́же.
На четвёртый день после того, как Сеггар отправил гонца, Светел с Крагуяром, высланные далеко вперёд на развед, рассмотрели в серой дымке подошву скального лба, немногим уступавшего Шепетухе.
– Сеча, – сказал Крагуяр.
Здесь торосы вбило бы под самый обрыв, но мешали быки – громадные отломыши камня, лёгшие отдельными островками. Над самым ближним к Сече реяло знамя. Ветер подбрасывал чёлку из оботурьих хвостов, нёс полотнище с длинной рыбой, разинувшей зубастую пасть.
В пережабине стоял заслоном Ялмак.
Можно было возвращаться к своим, но Светел всмотрелся:
– А вон там что?
– Где?
Они прошли ещё немного вперёд. Посреди дороги торчало белое изваяние. Грева, покидавшая плоть, осела густым инеем, спрятав раны и кровь. Мёртвый Хвойка стоял, обратясь к югу, держал в руках собственную отсечённую голову.
Гонец не добежал.
Кунный слаз
У Светела с Крагуяром были на двоих пустые лёгкие чунки: случись что с одним, второй назад привезёт. Они вырубили из крепкого льда Хвойкины вмёрзшие ноги, подняли мертвеца. Может, ялмаковичи с разбойниками на них смотрели, смеялись.
Дружина собралась кругом павшего. Смерти в поезде уже случались. То обессилеет старец, то баба не ко времени возьмётся рожать. Мёртвым наскоро ладили домовины в торосах, прощальный чин отправляли на ходу. За хвостом обоза плелись тощие волки.
– Отроку с нами быть, пока погребение честь честью не сладим, – приговорил Сеггар.
«А поляжем – вместе в ирий взойдём, где Коготок за чашей пенной нас ждёт…»
Потом воевода велел остановить поезд.
– Двойная сила путь нам залегла, – объявил он собравшимся старшакам. – Ялмак Лишень-Раз, с коим братской любви у меня давно нет, и ещё оковырок разбойной шайки, что Кудаш прежде водил. Врозь мне их зазорно бояться. Вкупе насядут – рук не хватит рубиться. Отрока я слал за подмогой, да не утягнул он.
Было видно: голову Хвойке сняли уже мёртвому. Свой первый и последний бой меньшой Гузыня принял славно. Вот только братьям выручку не привёл.
– И что теперь? – помолчав, спросил Непогодье. Другие переселенцы смотрели то на него, то на Зорка. Кощеи, чёрное мужло, мизинные люди. Половина – бывшие рабы, привычные хозяйского решения ждать.
