В памяти нарывом сидели боль и отчаяние узилища. Вот он, плача, ощупывает больную руку здоровой. Вот наверху торопливо сдвигается крышка, он вскидывает голову: уже?!. В слабых отсветах мелькает быстрая тень. Слетает вниз, и за нею – долгая тьма…
…Чистый мороз льётся в горло, гоня могильный душок…
«До сих пор было всутерпь, значит, выдержу и ещё. Никому меня не сломить, пока сам не сломаюсь…»
Десяток саженей Ознобиша двигался по лыжнице. Потом соступил. Влез в чащу, обрушил за собой снег. Тащиха взялась размыкивать рыхлую груду, заносить след. Лыжи легко и мягко шли по уброду, неглубокая ступень быстро сглаживалась, исчезала.
Одолев первую версту, Ознобиша начал верить, что вправду свободен. На широком бедовнике метелица гуляла вовсю. Девы-снегурки в жемчужных клубящихся ферезеях бегом возвращали расхищенные листы, выкладывали по порядку. Ознобиша стал перечитывать записи, влёт исправлять незримым писа́лом.
– Чего ради было увозом увозить да в пути убивать, – гадали меж собой девы, – а после взять запросто отпустить?
Ознобиша хотел бы ответить, но сам ответа не знал.
– Тайно из поруба вытащить, под ёлкой сложить…
– Освободил, как украл.
– У кого? Не у Лихаря же?
– Да ну. Лихарь всего лишь стень.
– Без воли источника шагу не ступит.
– Разве переусердствует…
Прекрасные снегурки все были глаз в глаз, бровь в бровь. Это лицо Ознобиша видел в свой последний день в Выскиреге, у покоев царят. Губы отозвались болью: райца пробовал улыбнуться. Ноги, ломкие, ненадёжные, крепли мало-помалу.
Лихарь ничего не добился от упрямого дикомыта. Тот просто молчал. Издевательски, непонятно как. Даже когда Шагала повис на ногах, а Бухарка и Вьялец вдвоём налегли на верёвку, выворачивая заломленные руки из плеч. Без звука снести такое нельзя. Ворон снёс. Лишь ощерился, плюнул кровью. Позже кто-то врал, будто Ветер смотрел на ученика с гордостью. Этого Лыкаш сам не видел. Ему опять было двенадцать, он каменел у ворот Чёрной Пятери в подневольной стайке мальчишек, глядя, как умирает гордый, красивый, так и не сдавшийся человек. Лихарь что-то выкрикивал, роняя густые капли с ножа, но у державца в ушах отдавался неразборчивый гул.
«Выпита чаша жизни до дна. Время платить, известна цена…»
Лыкаш, вздрогнув, очувствовался, лишь когда стень шагнул к нему, протягивая заряженный самострел:
– Живуч, тварь, а ждать недосуг… Добивай.
Лыкаш замотал головой, шарахнулся, пряча за спину руки. Все смотрели на него. Стень спросил, зловеще растягивая слова:
– Державский пояс брюхо теснит?
Он был по-настоящему страшен. Поединок воли, проигранный дикомыту, бешенство, унижение. Лыкаш узрел свою гибель. Его поглотила звенящая пустота, бессмысленный взгляд пробежал по лицу Ворона… зацепился, вернулся… в кровавой личине светились живые глаза… показалось, Ворон едва заметно кивнул.
«…Коз разделал без счёта… постиг лучше всех, как в сердце разить…»
Головка стрелы вдавилась смертнику в грудь. В межреберье, где била крыльями птица. Лыкаш закричал вместо Ворона, надавил спуск.
Толстым голосом отозвалась тетива. Болт выглянул наконечником из спины.
«…И от снарядца пращного заговорён, и от калёной стрелы. Будешь крепко стараться, научу…»
Последняя судорога…
Медленно гаснущий взгляд, долгий вздох багровыми пузырями… Тело успокоенно вытянулось, почти касаясь дороги, голова свисла на грудь. Лыкаш выронил самострел, отбежал и с тихим воем свалился. Желудок надрывался горькой зеленью, перед глазами плавали пятна.
– Снимем, батюшка стень? – зарясь на верёвку казнённого, спрашивал где-то в другом мире Шагала.
– Чести много! – рычал в ответ Лихарь. – Пусть висит в назидание! Зверьё снимет!
Он стоял на коленях, поддерживая голову Ветра. Ученики вшестером, подсунув ладони, переложили учителя на носилки. Ветер больше не смотрел на них, не говорил ничего, даже губами не шевелил. Наверху раската, сопровождаемый Порошей, появился Хотён. Гнездарь ждал наказания. Пробе́гал впустую, ещё и отряда не удержал. Он тотчас увидел: его переметчики взяли славу и честь, за коими убежали. Пойманный дикомыт принял кару. На голом теле ещё таял снег. Тёк по древку стрелы.
«Смерти упряжка мчится вприпрыжку…»
Стало тошно и страшно.
Хотён никогда не чтил его другом, так почему?..
Наказания не случилось. Лихарь едва заметил возвращение следопытов. Носилки учителя медленно плыли вперёд, начиная скорбное путешествие в крепость. Хотён близко миновал недвижного Ворона. Заглянул в лицо под слипшимися волосами. Содрогнулся. Поставил на ноги плачущего Лыкаша. Повёл прочь с проклятого места.
В избе на окраине Твёржи выдался не день – злыдень. У Равдуши с самого утра всё валилось из рук. По воду пошла – ведро с коромысла оборвалось. Стала ткать, основа распалась, уток петлями завился. И горшок на печке долго не закипал. Отвернулась, тотчас потянуло горелым.
Корениха опустила иголку:
– Сядь, невестушка.
– Недосуг мне сидеть, – всплеснула руками Равдуша. Заметалась пуще прежнего. – Утки не кормлены…
Корениха кивнула.
– Жогушка!
Внучек мигом подоспел из ремесленной. Кожаный запон, рукава у локтей, лицо вдумчивое, деловое… глаза Скварины.
– Что, бабушка?
– Уток покорми. А ты, невестушка, сядь.
Равдуша присела на лавку. Сжала руку рукой. Обежала взглядом избу. Голубая чаша в божнице, белые корзинки на полицах… Вдруг хлынули слёзы.
– Со Светелком худо…
– С чего взяла? – нахмурилась Корениха.
– Не ведаю… Душа пополам…
На лице бабки резче обозначились морщины.
– Погоди реветь. Он же, уходя, за стол подержался?
– Правой рукой… и печь в тот день не топили…
Ерга Корениха подсела к ней, обняла:
– И не зашивали мы с тобой ничего. Утрись, глупая! Всё на добрую дорогу, всё к возвращению.
– Ещё пол три дня не мели, – вроде начала успокаиваться Равдуша, но сердцу просто так молчать не велишь. – Матушка! Он последней ночью гусли строгал! Это же не к добру?.. Не к добру?..
Корениха не выдала, что у самой всё дрожало внутри. Голос прозвучал ровно, сурово:
– Зато хотел Золотые взять, да в спешке покинул. Значит, вернётся.
– Так он ведь… – всхлипывала Равдуша. – Светелко их нарочно! В обиде!.. Это я, бессмысленная, сыночка оговорила…
– Сказано, забыл, – твёрдо повторила Корениха. – Вернётся, в руки возьмёт. Почто Жогушке гудить воспрещаешь?
