Ладонь Галухи сомкнулась на шершавой берёсте. Он тотчас обернулся, желая спросить обо всём сразу, но за спиной уже никого не было. Лишь чурбак в руках не давал посчитать встречу причудой разума, изнурённого страхом.
В большой избе жарко топилась печь, горело разом несколько жирников: поди знай, когда ещё будет удача сидеть в таком тепле да при свете. Воздух казался мутным от копоти и неопределённости. Мрачный Телепеня раскинулся под божницей, на великом месте. Вчера он попытался увести шайку дальше: «Как раз и метель следы скроет!» Бабы, одержимые жадностью, подняли вой. Разбойники, зачуявшие слабину, ослушались снова. «Погодь, Телепенюшка. Подкопим жирку на дальнюю переходину. И у тебя нога отдохнёт…» Впрочем, напрямую его покамест не свергли.
Если же… кто воссядет на великое место? Неужто молодого Лутошку старшинским поясом опояшут?..
К вошедшему Галухе обратилось полтора десятка лиц, лоснящихся и красных от пива.
– Где колобродил?
– Просился по нужде, а сам девок мять?
– Я… дровишек вот, – пролепетал Галуха, угодливо улыбаясь: скверный лицедей перед толпой придирчивых позорян. Вывалил к печке изрядную горку поленьев, постаравшись, чтобы один чурбачок завалился под остальные. Стал обмахивать грудь кафтана от корья и грязи с поленьев. Ему протянули андархский уд:
– Играй живее, гудила. Тоска без тебя.
Совсем недавно Галуха был бы рад скормить хрупкий уд печному огню. Увидеть, как распадается плотский образ его падения и стыда. Ныне по ту сторону брёвен, в густом сумраке кралась невесомая тень. Может, и не одна. Галуха послушно, почти весело взялся за струны. Разбойное верховенство подтягивало. Дурной сон, удушье ночное! Полон угол насильников, изгоев закона, ещё не почуявших дыхания смерти. И что же они делают, самое последнее? Его песню поют!
Ни окошка в стене, ни просвета, ни тайной калитки.
Не порвать и не сбросить вериги пудовых цепей.
А с рассветом тебе выходить на последнюю битву
И кровавить снега, что раскинулись бела белей…
Лутошка, ограждаемый опытом воинского пути, выпил меньше других. Оттого сиделось ему плохо. Знай тревожно ёрзал, прислушивался. Галухе казалось – упорно взглядывал на дрова, где искрился нетающим инеем один белый кругляш. Вот сейчас велит вытащить, рассмотрит, допрос учинит!
Отворилась дверь. Галуха промахнулся по струнам. «Начнёт неведомое твориться…» Уже?!.
Вошла Чага с деревянным блюдом в руках. Внесла запахи свежего мяса и квашенины. Галуха вновь рухнул в бездну. Итак, ссора в малой клети иссякла, не полыхнув. У Ворона всё пошло вкриво. Утром Телепеня обуздает своих, поведёт шайку на Киян. К владению, к серебряному венцу за морем.
– Лутонюшка, – протянула служанка так безмятежно, что Галуха вообще усомнился в подслушанном сквозь брёвна. – Выдь со мной, а, Лутонюшка?
– Сухота-печаль бабоньку взяла, – начали шутить за столом. – Ишь, большим именем прозывает…
– Ступай, – сказал Телепеня.
Лутошка охотой слез со скамьи. Пошёл с Чагой за дверь.
Время снова остановилось.
По Великому Погребу дымка метельная веет,
И в заснеженной чаще кровавых следов не найдёшь…
Вы садитесь, друзья, я спою обо всём, как умею,
А уж вы полюбовно судите, где правда, где ложь.
Галуха сыграл длинную песню ещё трижды, проклиная свой дар обретения слов, ужасаясь и умирая при каждом шорохе извне. Сторонних звуков, правду молвить, почти не было. И Лутошка не возвращался.
Может, там уже перетаскали дозорных?
И прямо сейчас тихо лезут по крыше, чтобы…
А вдруг просто ушли, не понадеявшись совладать?
Сиди гадай…
В прожорливое горнило одно за другим летели поленья. Галуха – руки похаживают, уста поют, сердце иным занято – успел испугаться, как бы заветный чурбак не оказался в огне прежде времени. Взялся даже придумывать, как его уберечь. Однако Лутошки всё не было. Ползучее беспокойство крепло, текло с опустевшего места на остальных.
– Погодь, игрец! – остановил Телепеня. – Ступай живо, Капуста, глянь, всё ли во дворе по уму!
Толстый Капуста, изрядно разомлевший в тепле, совсем не рвался идти в промозглую темноту. Загодя сморщился, передёрнул плечами. Однако не ослушался главаря, грузно встал, скрылся за дверью. Галуха загоревал, вполне уверившись: ничего не произойдёт, шайка вновь подчинилась, а значит…
…Когда токи воздуха, порождённые закрывшейся створкой, подняли к его ноздрям завиток удушливого смрада.
Крыса, издохшая в тесном подпечье!.. Земляной дёготь, подожжённый в яме с дерьмом!.. Раскопанная могила… Вот, оказывается, чем пахнет избавление!
– Опять замолк? Играй знай! – рявкнул Телепеня.
До него ещё не добралась мо́рготь.
– Сейчас, батюшка… Вот в печку подброшу…
Рука дёрнула из неряшливой кучи поленце в колючей соляной крошке. Обжигаясь, сунула в раскалённое жерло. Ничего не произошло. Берёста взлохматилась, занялась обычным порядком. Галуха испугался: не то полено схватил!.. Зашарил взглядом, но времени рыться уже не было. Он схватил уд, склонился, нетвёрдые пальцы стиснули шейку.
Самовидца рассказ и досужих людей пересуды…
Чад быстро делался гуще. Воздух потемнел и набряк, жирники облеклись светящимися шарами. И оба ушедших канули как в воду. Струны жалко звякнули, умокли: сделалось не до песен.
– Что там жечь придумали? – осерчал Телепеня. – А эти где? Капуста, Лутошка?
Повеяло отчётливой жутью. Притихшие сотрапезники глядели на вожака, друг на друга. Никто не встал добровольно. Снаружи долетел отзвук невнятного вопля. Капуста? Блазнь морочная?
Настал миг Телепене либо подтвердить своё достоинство главаря, либо навсегда с ним расстаться. Он полез из красного угла, опираясь на цеповище неразлучного кистеня, огромный, грозный, косматый:
– Все прочь! Толку от вас!.. Покуда сам не присмотришь…
За ним воодушевились двое оружных.
И вышли, и дверь бухнула, впустив ещё волну смрада.
Галуха не решался играть, дышал через раз. Кругом стола неуверенно завязывался и угасал бессмысленный разговор, оставшиеся больше прислушивались: что во дворе?
Уловив краем глаза странные отблески, Галуха оглянулся на печь…
В потрескивающем огне зарождались, вытягивались изумрудные язычки. Так добрый Бог Огня, не имея связного голоса, кричит людям о нечисти, ползущей из темноты.
– А-а-а-а-а! – надрывно вырвалось у Галухи. Рука тряско вытянулась, указывая. Мысль о заветном чурбачке посетила игреца лишь потом. От стола к нему обратился десяток белых пятен, озарённых мертвенной зеленью.
