И заиграл.
Ещё не было пропето ни слова, а молодой державец узрел пустошь и непроглядную тучу, грозящую затмить одинокий светоч у небоската. Сметёт или нет? Оборонят ли простёртые руки, сами уязвимые, хрупкие перед наползающей тьмой?
Ворон обвёл круг голосницы, даже для него небывало богатой. Соловьиные горлышки трепетали древней гордостью, грустью, святой надеждой вопреки гибели. Исподволь, незаметно в перекличку цевок начал вплетаться голос. Так подгукивали на Коновом Вене, когда песня вырывалась из совокупного размаха кугиклов. И наконец Ворон совсем опустил дудочку. Он сдерживал голос, выводил задумчиво, печально. Словно скользил в сухой морозной мгле по замёрзшим болотам, искал утерянные следы, ткал лики и облики бестелесного, почти истёртого прошлого.
Поле боя,
Отгоревшего давно…
Чьи-то тени
Вырастают из тумана.
Двух героев
Было мужество равно,
Бились честно,
Побеждали без обмана.
Им бы в одной семье родиться братьями,
Славой отцовскою, удачей матери…
Что поделать!
Беспощадная вражда
Их столкнула
В поединке непреклонном.
Чуть быстрей был
Победителя удар,
Проигравший
Опрокинулся со стоном.
«Ты уже не увидишь завтрашней зари.
Чем тебя, враг, за подвиг отблагодарить?»
Поистине, Боги свои дары одним лишь показывают, другим в руки дают, иным даже щедро… но не настолько же? Ворон, ходячая слава и ужас воинского пути, владел доставшимся голосом, как послушным резцом. Не трелями слух тешил – высекал образы, зримые, ощутимые. Вот хмельное торжество отважного ратоборца. Вот уходящее, гаснущее благородство сражённого. Ворон пел так, будто сам вкладывал всю волю в короткое напутствие победителю:
«Нашей крови
Два ручья слились в один.
Так исполни
Умирающего слово!
Стань опорой
Всякой матери, чей сын
У порога
Не объявится родного!
Горестно мне смотреть на слёзы храбреца.
Я бы хотел к твоей сестре посвататься…»
После таких-то речей как не рассыпаться прежде простому и ясному миру победоносца! Голос будто крылья распахнул, явил безбрежную мощь, вознёс участь воина к новой и невиданной высоте.
«Внемли клятве,
О славнейший из врагов,
По веленью
Злой судьбы не ставший другом!
Перед ликом
Грозных воинских Богов,
Нас ведущих
По путям земного круга!
Доблестной крови нынче пролилось сполна.
Станут одним народом наши племена!»
…В изумленье
Наблюдал оружный люд,
Как слагал свой
Щит и панцирь воевода.
Повезёт ли?
Может, правда назовут
Первым сыном
Породнённого народа?
«Славную кровь оставим нашим внукам в дар!
Вот бы забрать назад всего один удар…»
Лихарь видел взгляд учителя, устремлённый на дикомыта. Сидя с учениками, Ветер в открытую любовался удачей всей жизни. Вершиной многолетних трудов.
Против обыкновения, Лихарь не ощутил больной ревности. Душу ограждала завтрашняя удача. «Прибежит Белозуб. Повинную стрелу поднесёт. Тогда увидишь, отец, кому какая цена…»
Ждал героя
Непростой и грустный путь.
Опостылев,
Отодвинулись победы.
Всё вернётся,
Только жизни не вернуть.
Оборвавшись,
Не продолжится беседа…
Песня увенчалась невозможно долгим, медленно замирающим вздохом. Прошлое, восставшее в суровой телесности, снова завлекалось туманами. Наконец стало тихо. И ещё долго было совсем тихо.
Неустроево неустройство
– Эй!.. – долетел со стороны леса голос Пороши.
Оклик словно бы вернул все прочие звуки. Снежные шорохи, скрип рожнов, шипение жира, капающего в горячие угли.
– Нос привёл, – засмеялся Хотён.
Дурманящий запах почти готового мяса вправду был ощутим за версту. Однако Пороша вернулся в притон не сам по себе, даже не с товарищем по дозору. За ним, весь в белой о́киди, следовал чужой лыжник.
Парни начали вскакивать. Праздник праздником, а оружие у всех было наготове.
– Кого привёл, сын? – спросил Ветер.
– Девку, отец! – отозвался Пороша. – Речётся Неустроевой захребетницей. Самого главного моранича велит показать!
– Девку, – заволновалось тайное воинство.
Отроков Чёрной Пятери ласково принимали в острожках и затонах, лукавые любушки норовили заглянуть в крепость, но эта, одёжная без почтения к морозу, пришла за другим. С одного взгляда видно: не по зрелому умыслу в путь сорвалась – от погибели удирала.
Вблизи костра она сдёрнула утлый плат, намотанный на лицо. Тёмные волосы, тёмные ввалившиеся глаза. Шагнула прямо к Ветру, неловко, подвернув лыжи, бухнулась в ноги:
– Батюшка… оборони! Злые вороги натекли…
Старик Неустрой жил на севере, в дальней во́рге залива. Тамошний люд уже к Чёрной Пятери не тянул. Однако лесной притон обжил старое селище, от которого пошли чуть не все здешние острожки и затоны. Какое ни есть, а родство. Ветер нагнулся, поднял девку. Заглянул в лицо, спросил ровным голосом, грозно, торжественно:
– Кто смеет обидеть сущих в тени дома Владычицы?
Она пыталась говорить, губы слушались плохо, зубы постукивали.
– Люди странные из лесу вышли… Сказались переселенцами… приюта попросили, а сами…
– Не спеши, дитятко, – остановил Ветер. – Что за странники, отколь путь держали?
– Мужей полторы дюжины… бабы… С восточной стороны, якобы из Кривулкина острожка выходцы.
Источник нахмурился. Возвысил голос:
– Слыхал кто про Кривулкин острожок?
– Кричанов есть и Кропоткин, а такого не знаем.
– Ворон, ты к Пролётищу бегал! Не случалось захаживать?
– Не… И в начертаниях не видал.
Ветер кивнул, что-то для себя уяснив.
– Дальше сказывай.
Девкина повесть была беззатейлива и страшна. Сперва набродный люд держал себя скромно. Бабы, изнурённые кочёвкой, на удивление неболтливые, выменивали съестное. Мужи, заросшие, диковатые, обходились своим кружком. Слушались хромого большака по прозвищу Навязень.
– Навязень, – повторил Ветер задумчиво. Слово означало кистень-цепник.
Девка всхлипнула. Уняла готовые вырваться слёзы.
– Дядька Неустрой тоже вот… сказал, небось шайка повольная…
Ветер досадливо нахмурил брови:
– Что ж сразу не затворился да к нам гонца не послал?
