Девка, стало быть, уразумела негласный приказ. И выполнила, да как!
Лихарь сглотнул. Картина, словно отражение в зыблемой глади, предстала окошком в другой мир. Назвать его ложным не поворачивался язык. Картина была правильней жизни. Если вглядываться достаточно долго, царь опустит глаза. Заметит оборвыша на четвереньках. Укажет перстом…
И сбудется всё, что в нынешней яви упорно не хотело сбываться.
Лихарь сделал усилие, возвращаясь из любимого сна. По плащу Аодха спускался дивной красы плетёный узор, кончавшийся золотым остриём…
Девка на полу леденела от страха. Не смела головы поднять, словечка промолвить. В стороне от поновлённой картины, стыдливо прикрытая, виднелась вторая доска. Лихарь сдёрнул рогожу.
Посыпались берёсты с набросками. Доска – белое поле, бледные окаёмки лиц, зданий, клубящихся туч…
– Прежде дозволения посмела список готовить? – прошипел стень. Коса у девки была тугая, длинная, гладкая, как раз на руку намотать. – Для того затворялась, ждать понуждала? Едва к сроку поспела?
– Батюшка, не губи… – донеслось пополам со всхлипами и слезами. – Лишь верности ради… никакого чтобы изъяна…
Несколько мгновений Лихарь рассматривал узенькую беззащитную спину.
– Хорошо… – помиловал наконец. – Ныне дозволяю… в красках список исполнить. Из притона вернусь, истовик чтоб с поклажей лежал. Напоминать не приду.
Чернавка стукалась в камень лбом, бессвязно благодарила. Лихарь молча повернулся, вышел. От резко распахнутой двери прочь брызнули воронята. Да пусть их. Лихарь споро зашагал вниз. Скоро прибежит Белозуб. Покаянно сложит перед учителем стрелу, навек пригвоздившую тень Ивеня. Ветер, пожалуй, этой стрелой нерадивому второй глаз выткнет. Ещё лучше, если дикомыт сорвётся мстить за дружка и сам пропадёт.
И всё станется, как предрекает картина. Никого больше между отцом и самым преданным сыном…
Лихарь вышел во двор, почти улыбаясь. Из прохода к поварне раздался предостерегающий крик. Наверху в тумане хрустнул лёд, что-то сдвинулось, с тяжким шорохом поползло… пустая Наклонная башня загрохотала, роняя стопудовый груз инея. Младшие, ждавшие в сторонке, устремились к обвалу, таща кто лопату, кто чунки с большим кузовом. В рыхлую белую груду откуда-то сверху спрыгнул, слетел Ворон. Ребятня с визгом насела. Дикомыт взлохматил непокрытые головы, взял лопату, стал кидать снег.
Господин Звигур
– Не могу больше… оставь…
Бьющаяся кровь ломила виски, застилала глаза пеленой бессилия и обиды. Лыкаш часто сглатывал. Пытался загнать на место желудок, упорно поднимавшийся к горлу. В груди перекатывался огонь, шерстяная повязка, проросшая льдом, не давала вольно вздохнуть. Лыкаш снова попытался сдёрнуть её. Напиться животворного мёду, а там…
Руку перехватила железная пятерня.
– Крепи жилу, Воробыш. Свалишься, все голодной смертью изгибнем. Кто нам вепревину пожарит?
Вот стряпню он зря помянул.
– Пусти! – хрипло взвыл страстотерпец. – Гадует меня…
И всё-таки отодрал ненавистную харю вместе с повязкой, согнулся в мучительной судороге. Упал бы, да позволит ли Ворон живому замертво пасть?.. Еле-еле дал утереться – и снова залепила рот прокисшая ткань. Лыкаш подавился омерзением к напрасному миру, к себе, вы́броску воинского пути.
– Не могу я!..
– Нет слова «не могу». До той ёлки доковыляешь ведь?
…А как весело начиналось! За шутками, разговорами достигли притона. Умудрились не поморозить ни пиво, ни кадочки с вепревиной, душённой по знаменитым росписям Инберна. В пряном вине, в масле с зеленью, в жидком отходе от горлодёра… Неутомимые парни мигом разгребли снег, откопали крылечко, собрались в лес за валежником. В притоне, конечно, ждала сухая поленница, но убыль ей предстояла изрядная, нужно пополнить запас.
Лыкаш тоже бросился было к делам. Отогревать промороженный дом, вытаскивать железный поддон для костра…
Какое!
«Наш завтрашний державец, новой ложкой бывши, с вами полагал начало учению, – сказал Ветер. – С вами, во имя Царицы, положит ему и конец. Путь отмеряю вам до Дыхалицы. Там мишеньцы повесите, пусть меткость окажет. Убегайте резво, сыны, с Лыкашкой Воробышем, ворочайтесь с господином Звигуром. Тогда не стыд будет и празднику черёд отвести!»
Парни встали строем, провожая Лыкаша и почётную дружину. Как нос не задрать? Он и у Дыхалицы спорину явил. Мог взять передых, рассмотреть угрюмую тучу, сползавшую за северный окоём, но презрел! С бега подхватил самострел. В очередь расшиб снежные комья, плясавшие на верёвках.
Думал – всё. Конец обрядному испытанию.
Мог ли знать, что обратно в притон погонят кривохожим путём! Да не шаг за шаг, отдыхаючи, – велят во все печёнки махать!..
Вот когда отлилась ему сытая, безбедная жизнь Инбернова наглядочка. Стал проклятьем мягкий жирок, укутавший плоть. Так впрямь воззавидуешь сухим, лёгким ровесникам, битым стужами и метелями на дальних орудьях. Обречёшься трудить себя в городке, пешим ходом выбираться в дальние зеленцы за припасом…
«Ветер мне вменил эту казнь, чтоб я помнил, кто моими трудами будет обогрет, накормлен, напоен…»
Эта догадка посетила его на первой версте от Дыхалицы. Теперь Лыкаш вовсе ничего не думал, не знал.
– Дошёл же? – спросил над ухом дикомыт. – Гляди, ёлка заветная. Теперь, может, до той прогалины не помрёшь?
Из притона Лыкаш пустился сам-шестой. Четверо вскоре заскучали, начали зябнуть. Не стерпев, удрали вперёд. Опасный раскат с Воробышем одолевал один Ворон.
– Тебе хорошо… – просипел Лыкаш сквозь повязку.
– Чем хорошо-то?
Ещё спрашивает! Ворону пробежка к Дыхалице – так, чуть ноги размять. В припляс туда и обратно. Поди объясни ему, каково это – одолевать шаг за шагом, подламываясь в коленках. Сыт голодного не разумеет!
Со скрипом зубов достигнув прогалины, Лыкаш увидел в полуверсте снежные горбы крыш. Из дверей уже сыпались серые заплатники. Спешно строились улицей, кланялись доблести молодого державца.
– Славься, Владычица! – катилось навстречу.
Лыкаш аж распрямился. Отколь силы взялись? Вот появились Ветер и Лихарь. Третий по старшинству в крепости шёл к ним гордо и твёрдо, готовый исполнять любой долг. Хоть мирное державство, хоть ратную оборону.
Лакомое мясо для пира затеяли жарить прямо во дворе, над живыми углями. Лучше не представлять, сколько дров улетит дымом, не отдав тепла домашним стенам! Однако праздник на то и праздник – гуляй, душа, забыв овыденную бережливость.
Робуши выкладывали дрова длинным костром. Нанизывали на рожны сероватые из рассола, лоснящиеся куски. Ещё и огня не зажгли, а от вида, от запаха голова кругом, кишки узлами!
– Слышь, Емко… а нам оставят верчёного?
