– Всё постиг, сын?
Явить сомнение Воробыш не захотел.
– Учитель, воля твоя… На сколь дён брать припаса?
– Пока на седмицу, там видно будет. Ступай.
Лыкаш удалился сбитый с толку, напуганный. Давняя, первая в его жизни почесть разрешилась одиночеством, страхом, слезами. Тут забоишься второй. Ну окажется чревата чем ещё горше!
Увидел Ворона, окликнул, передал новость. Дикомыт улыбнулся:
– Робеешь?
– Ещё как, – сознался Лыкаш.
Перед Вороном почему-то не было стыдно тряских коленок.
Когда за Воробышем закрылась дверь, Ветер опустил руку Инберну на плечо.
– Не в пронос твоей чести, старый друг…
Державец, было насупившийся, просветлел. Величаво отмёл обиды:
– Какая у нас с тобой может быть честь превыше чести Владычицы!
– Ты верно понял меня, – кивнул Ветер. – Мы не бояре, местничающие возле царского трона. Мирской славы нам не наискивать. Ради орудья Матери Правосудной ты, многоопытный, потребен мне здесь. Дело таково, что беспутные юнцы не опора.
Взгляд Инберна стал очень внимательным.
– Истинно, нет сподобленья превыше службы Владычице…
– Пока мы в нетчинах будем, прибежит Белозуб. Срок ему из Коряжина воротиться, – стал рассказывать Ветер. – Я непременно хочу, чтобы он с Лихарем и Вороном разминулся. Потому детей увожу. Объявится – пошлёшь гонца к нам в притон. Велишь не болтать, только мне на ухо донести.
– Из Коряжина, – повторил Инберн. Спохватился: – Там же грамотник твой, как его… Ознобуша? Поди, к нему посылал?
Инберну Ветер доверял так, как собирался не скоро ещё доверять Лыкашу.
– К нему. И вот что ещё, друже… Может статься, они его сюда привезут. Тогда поглядишь, насколько отрок озлоблен. Если кроток, боязлив – запрёшь в жилом покое, накормишь, напоишь. Если под глазом синяк, а в глазу искра – спустишь в темницу. Усомнишься, как поступить, избери суровость. И… сердца не держи, прошу, если вдруг самого тебя за службу кулаком отдарю.
Инберн вскинул брови, нахмурился, понял.
– Это когда из узилища на свет поведёшь?
Ветер кивнул.
– Не дивись, если я ещё и стеня опалю. Да жестоко, да у Ворона на глазах. Я Белозуба устами Лихаря в путь посылал. – Вздохнул, с улыбкой добавил: – Боюсь, от одного к другому изустный приказ словами мог перепутаться.
Инберн, помедлив, сотворил знак Владычицы:
– Было мирно мне за тобой державствовать, брат. Дай Царица нового служения не досадней… раз уж твоего ума и гла́за на людей не дала. Всё сделаю, как велишь.
Спеша через прясло стены, Лыкаш застиг мальчишек во главе с воронятами, увлечённых довольно странным занятием. Разведя в чашке немного мыла, ребята обмакивали утиное горлышко, в очередь выдували дрожащие пузыри. Переливчатые вереницы подхватывало воздушными токами.
– Это что?.. – остановился Лыкаш. – Бездельем измучились?
Вышло неожиданно грозно, совсем как у Инберна. Малыши ску́чились напуганной стайкой.
– Нам дядя Ворон показал… – пискнул смелый Ирша.
Тихий Гойчин добавил:
– В старину, сказывал, такие от земли до земли… от неба до неба…
«Радуга? – не сразу догадался новый державец. Хмыкнул про себя: – В старину!»
Время мчится на стремительных крыльях. Кажется, только что снизу вверх созерцал даже межеумков: непостижимы, недостижимы!.. Обернуться не успел – снизу вверх глядят уже на тебя. Для малышей, которых с новым поездом приведут, даже эти воронята будут старшими, многоопытными.
– Ладно. Ворона слушать надо, – важно распорядился Лыкаш. Заспешил дальше.
Мальчишки склонились было над чашей, выхватывая один у другого рубчатое горлышко, но стайку тут же снова спугнули. Кто-то разглядел внизу белобрысую макушку. Через двор к Дозорной башне шёл Лихарь.
Вчера утром Ворон встретил его на пороге трапезной:
– Дозволь слово молвить, господин стень.
Лихарь привычно смерил взглядом:
– Дозволяю.
– Надейка урок исполнила, господин. Куда велишь отнести?
– Нешто доползла улита? – поморщился Лихарь. – Сам гляну… как досуг будет.
И смирил грызущее нетерпение. Отправился в Дозорную лишь сутки спустя.
Не наобум пошёл, конечно. Знал, что Ворона поблизости не застанет. Впрочем, про дикомыта стень тотчас забыл. Даже Надейкин большой поклон не слишком заметил. Впился взглядом в картину.
Сколько он рассматривал её, вкривь и вкось изрубленную временем, поеденную ползучей паршой! Приказывая поновить, боялся гадать, какими рубцами обернутся язвы картины. Оробеет девка, гладко закрасит? Дерзнёт по-своему переделать? Сам не знал, что́ чаял увидеть.
Уж всяко не озарённое дозволенными светильниками.
…И вплыло в распахнутые глаза предгрозовое, предсумрачное сияние солнца, прихотливо расшитое лиловыми вспышками. А там, где туча уже нависала, выгибалась непроглядной волной, мрела предвестием завтрашней гибели, – дрожал крылатый огненно-золотой росчерк.
Лихарь едва не простил Надейке тот удар костылём в дверь.
Он не помнил над толпой симурана, но для того и художество, чтобы вместо плотски-видимого показывать должное. Вот, значит, куда сгодились паутинные листки, слишком бренные для молитвенных слов! Уж не на жирный сусальный блеск для торжественной вязи, оплетавшей картину. На эти вот крылья, на лучики солнца, запутавшиеся в волосах царя, в кружевном намёте царицы… рассыпавшиеся от налобной звезды венца…
Лихарь долго обходил взглядом лица правящей четы. Сперва рассмотрел, чем девка зарастила проплешины. Вот богатый ремесленник, задрав голову, восхищённо гладит усы. Лицо чуждое, отмашка локтем – Хотёнова. А в другом углу кто? Поодаль, скромно за спинами? Неужто молодой Ветер?.. Знакомая улыбка, в осанке, во всём облике – пружинная воинская готовность. Волчий зуб, лисий хвост!.. А рядом с учителем? Инберн! Тоже молодой, поджарый, пригожий. Каким с тех времён, поди, себя помнит. Каким доныне видит мысленным снисходительным оком. «Не было там Инберна!.. Или был? С учителем пришёл, просто я их вместе не видел?.. Спросить? Зачем бы? Картине в красных покоях висеть, наследника тешить, исподволь вразумляя: гляди, вот мы все на службе у праведных…»
Мы все.
Лихарь наконец-таки прямым взглядом посмотрел на лик Аодха, воскрешённый отважными мазками.
Хорошо, что сдержался тогда перед запертой дверью, Шагалу сдержал.
Стень увидел себя и не себя.
Не такого себя, каким в зеркальце представал.
Человек на картине был бесконечно благороден и мудр. Хотелось любить его. Не спрашивая, идти за ним на жизнь и на смерть. Царь, вождь, отец!
