«Сердце срывать?..» – удивился Светел. А ведь правда, брат с сестрой впрямь будто на горячей печке метались, покоя лишённые. И чем дальше, тем хуже.
«Ну ровно как я, когда Летеню последние образцы плёл… Эти-то какого излома день со дня ждут? Призыва к великому служению, на которое Сеггар обоих у себя холит?.. Да ну их совсем…»
Раздумья заняли миг.
– Как скажешь, дядя Сеггар, – процедил Косохлёст. Негромко, медленно. Светел мигом забыл всё стороннее, руки взвились обороняться. Вышло совсем глупо. Мутное небесное серебро плавилось на длинном, в локоть, боевом ноже Косохлёста. Всё перенятое у Летеня закружилось в беспорядке, улетело позёмкой. Сдуру вынутый нож Зарника он тогда отправил в сугроб. Сопляки были оба. Воробьишки в пыли. Теперь…
– Да не трясись, не с тобой война. – Косохлёст хотел ещё что-то сказать, но Сеггар рявкнул:
– Четверо!
Косохлёст прянул влево. Нож пропел, вспарывая пустой воздух. Светел воочию увидел врага, пытавшегося миновать Косохлёста. Не вышло! Ворог скорчился, зажав булькающую рану, а Косохлёст уже бился с другими. Нет! Биться на любки́, мерясь удалью да сноровкой, могут и побратимы. Косохлёст – убивал! Разил, калечил, уберегая кого-то безмерно ценимого… Взмах! – вскроены жилы чужой оружной руки. Обман, разворот! – воет дурным смертным воем не устерёгший глаз. Кувырок, беззвучная молния от земли – и последнему уже не до боя: весь мир смёл огненный ужас, разверзшийся внизу живота.
Светел снова начал дышать. Такое навзрячь схватывать было что переборы Крыла с ходу запоминать. Раскатился бисер, сверкнул, пропал, собери его! Косохлёст управился даже не вмиг. В ничтожную половину самого короткого мига. Кто другой красовался бы над телами, напоказ сшибал с клинка ещё не загустевшие капли, примеривался к добыче, – не Косохлёст! Юный витязь нёсся прочь, уводя того, кого защитил, и нож в ножны прятать не торопился…
– Ну! – сказал Сеггар, помедлив. Чувствовалось, искал, к чему бы придраться. Не находил. Косохлёст, толком не отошедший от жутковатого вдохновения, задел взглядом Светела. Но не выплеснул остатков ярости обидным словом. Просто улыбнулся, будто у самого прорвало чирей в душе.
Светел вдруг задумался, какой наигрыш подобал бы его плясу. Такой же стремительный? А может, грозно-медленный?
«Измерцался яхонт мой», – отдался мамин голос. Стонал, приплакивал, хороня все надежды. Хочешь воевать, как Косохлёст, начинай дыбушонком. Не жди до десяти годков, будто всё само обойдётся. Хочешь в гусли играть, как Крыло… да ладно, куда тебе, снегирёк, в орлиную высь! Крылом надо родиться.
Вконец опечалившись, Светел лёг у полозьев, положив под руку закутанные гусли с так и не спущенными сутугами. Его очередь сторожить настанет под утро. Можно будет и шпенёчки сразу проверить.
– Не могла царевна Жаворонок на какой-то переправе простыть, – шептались у соседних саней.
– Не могла. Если хоть вполовину такова была, как наша Эльбиз.
– Наша – Лебедь. Лебеди, вона, посейчас даже на Коновом Вене живут. А жаворонки нежные все в ирий улетели.
Светел заново насторожил уши. Царевна Жаворонок? Он по этой песне гусли налаживал. Второму имени ничто в памяти не откликалось.
– Эльбиз никому себя в обиду не даст, – упрямо, словно отгоняя сомнение, повторила Нерыжень.
– И других отстоит, – сказал Косохлёст. – Ты, сестра, не грусти. Это он всё без правды сыграл.
Светел высунул голову наружу:
– Что ещё за Эльбиз?
У соседних санок притихли.
Светел вновь смял щекой куколь. В двойном толстом кожухе лежалось тепло по-домашнему. О какой-то Эльбиз печалиться нужды не было, а вот за мать болела душа. Когда сын обратился к Родительскому Дубу спиной, Равдуша запела. В полный голос, как нельзя петь на морозе. Мама за него-то, глотку лужёную, вечно боялась, когда он на спускном пруду под драку песни орал. А сама!.. Голос крылатый золотые крылышки не познобил бы… Может, сына проводив, сама в жару заметалась? И даже бабушка ума не приложит, как ей помочь?..
Светел не выдержал, сунул руку в санную полсть, вытянул нещечко, обогрел у лица. Тряпичные куколки-неразлучники, что свил ему Жогушка. Двое мальцов, чернявый да жарый.
«Хочешь сказ послушать, братёнок?»
«Расскажи! Расскажи!»
«Ой ты, поле, поле снеговое, не закатный луч тебя кровавит! На закате полем шли герои, алой нитью вышитая слава…»
Знать бы, нашёл ли уже Жогушка Золотые, спрятанные на полке в ремесленной. Нашёл, вестимо. Взрослым принёс. И Ерга Корениха махнула рукой: чего ждать от дурня! А мама в слёзы ударилась…
Светелу ночь за ночью доставалось сторожить самую горемычную стражу. Ближе к утру, когда сгущается тьма, а коварная дрёма знай ждёт, чтобы ты на санки присел. Хоть ненадолго. А как не присесть, если с вечера только веки смежил и после – почти сразу снова вставать? Терпи, отрок. Слагай песни, которых никто слушать не пожелает.
Будил Светела обычно Косохлёст. Валенком под ребро. «Вставай, мешок! Не у мамоньки на полатях!» Заме́ныши язвили намеренно, с удовольствием. Старшие витязи за отрока вступаться не снисходили. Светел злился, молчал. Растил навык вскакивать до пинка.
Он и нынче сам выплыл к яви, разгоняя клочья тревожного сна. В этом сне Обидные, уносимые рекой текучего снега, плакали голосом Сквариных кугиклов. Белые пальцы дёргали струны, те жалобно звали Светела, рвались одна за другой. Светел гнался по берегу, никак не мог ухватить…
…А разбудило его не подошедшее время стражи. Всего лишь призрак движения во внешнем мире, за плевой кожуха.
Сна как не бывало! Светел обратился в слух, продолжая ровно дышать. Ждал, чтобы движение повторилось. Дождался. Гусли, обёрнутые войлоком, метила потревожить чья-то рука. Проникала опасливо, по волоску. Чья? Грельник позволял спать с открытым лицом, но Светел с лихвой получил в щелье ледяных стрел. Втёр в саднящие веки нежного рыбьего сала, упрятал в меховое тепло… за что, кажется, теперь и платился.
Ясно было одно: рука не чужая. Воришка или подсыл сто́рожа не минуют. «Нешто задремал Кочерга? Вовсе душу изронил, знака не подав? Небываемо!» Вдобавок рука не к горлу тянулась. К гуселькам. Шпенёчки повынуть. «Косохлёст! Ну, погоди мне…»
Он дал воровской лапке глубже заползти в полсть.
Молча и разом вскинулся с лёжки. Большой, безголовый от утянутого внутрь куколя.
Ладонь, привыкшая усмирять черёмуховые плашки, смяла запястье, неожиданно тонкое. Светел сгрёб вёрткое, гибкое, определённо девичье тело. Вдавил в податливый снег…
По ушам хлестнул крик, жалобный, невозможно пронзительный:
– Братья!.. Насилком насилуют!..
Могла бы дурным матом зря не вопить. Светел уже бросил её, откатился, торопливо простая из куколя голову. Со всех сторон заполошно вскакивали тени. Самая ближняя с силой рванула за кожух, вздёрнула на колени…
