– Пей, дядя. Полегчает.
Витязь принял в рот утиное горлышко. Глотнул несколько раз. Притомился, закрыл глаза. Его ждали страшный кашель, кровопускания, изнуряющий жар. Может, смерть через седмицу. Всё за то, что вздумалось вольно подышать на той стороне.
Сеггар наконец поднял руку, багровую, опухшую. Поманил братьев Гузыней. Молодые осилки приблизились на цыпочках, комкая треухи.
– Вы, ребятня, чтó в Уразищах потеряли, что мне на вас повезло?
– Мы… – по долгу старшего начал первак. Решился, метнул шапку, бухнулся перед Сеггаром, кланяясь великим обычаем. – Мы к тебе, государь вольный воевода, в отроки проситься бежали!
Неуступ усмехнулся. Помедлил.
– Все четверо, что ли?
– Ну…
– Вас родила добрая матерь. Вы не попытались обобрать и добить нас, встретив у щельи. И я в свой черёд не могу без правды обобрать матерь, уведя сыновей. Я, с её дозволения, возьму одного. Вот тебя.
Борода Сеггара указала на четвертуню.
Блюдница обходила стол, проверяла, у всех ли в достатке угощения и питья.
– Да ты ранен, – сказала она Светелу. – Смотри, кровь.
На верхних толстых штанах, на правом бедре, вправду запеклось пятнышко. Светел покраснел, торопливо накрыл помарку ладонью. Опоздал. Все уставились на него.
– А ну снимай, – зарычала Ильгра.
Легко сказать, снимай. Светел на свои руки вначале боялся даже смотреть. Там, под звёздами, он бряцал по струнам голыми пальцами. Теперь они чуть шевелились, гашник лишний раз не растеребишь. Блюдница припала на колени, потянула с него валенки. Валенки были доброго войлока. Он сам их выкроил по ноге, сам стачал жильными нитками. Подошвы изнутри оказались сплошь размочалены. Это Светел проверял, есть ли у него ещё на ногах пальцы.
– Всё, разула тебя любушка. Теперь свадебку ладить!
Суровый Гуляй не улыбнулся, лишь в глазах теплилась искра. Блюдница вспыхнула румянцем, но тёплые штаны Светела решительно последовали за валенками. На шерстяных нижних до колена расплылся бурый потёк.
– Такому бесчиннику не свадебку, а колотушек всем миром, – выругалась Ильгра. – Ты чем там занят был? Девок портил?
Теперь не смеялся один Кочерга. Светел завертел головой, но кругом раздавался добрый смех, не чести в пронос, просто облегчение. Светелу впервые захотелось смеяться вместе со всеми. Даже показалось, будто у него было право на это.
– Господин… – вдруг испуганно прошептала смелая блюдница. Прежде она Светела господином не чтила. Она смотрела на него снизу вверх. – Господин, у тебя… нити белые…
Кажется, до неё только тут стало доходить, чего на самом деле натерпелись витязи. И какова цена была их шуткам.
Все опять замолчали. Братья Гузыни смотрели с благоговейным ужасом. Светел, озираясь, прижал ладони к вискам.
– А ну, дай гляну, – снялась с места Ильгра.
Даже она нынче двигалась как старуха, утратившая гибкость суставов. Воевница заставила Светела отнять руки. Посмотрела. Хмыкнула. Замахнулась дать подзатыльник. Он съёжился, но шлепок пал легко. Почти ласково.
«Пока Сквару найду, седой сделаюсь. Мама заругается…»
Надо было что-то сделать, сказать.
– Гусли вот изломались, – подосадовал он вслух. Сглотнул, начал прихлопывать ладонью по столешнице. Было больно. Так Жог Пенёк бил окровавленным кулаком в стену, когда Звигуры заперли их в клети. Тоже неворотимое пытался вернуть. Этой песни никогда не исполнят Обидные, хилое и отважное дитя его рук, но пусть она прозвучит, нежданная-непрошеная. И пусть с ним творят что хотят за то, что вылез без спросу. Тень в тумане… Едва различимый след, который он поклялся пройти…
Среди друзей, в густом тепле кружала,
Сижу за щедрым праздничным столом.
Так отчего печаль на сердце пала
И сладкий кус во рту стоит коло́м?
Охота знать, зачем я стал невесел
И красным девкам вслед не погляжу,
И ниже плеч головушку повесил,
Как сон увидев, что её сложу?..
Без гуслей песня ладилась плохо. Светел покинул голосницу, стал просто говорить нараспев.
Эх, други! Я и с вами и не с вами.
Простите за неладные слова.
Я телом здесь – а сердцем за стена́ми,
Где вьёт позёмка злые кружева…
– Что-то позёмки не припомню, – буркнула Ильгра, но совсем тихо, не для того, чтобы перебить.
Там, далеко, за пеленой мороза,
Один как перст на гаснущей заре,
Хотя бы путеводный след поло́зный
В метельной мгле пытаясь рассмотреть,
Бредёт вперёд, упрямо брови сдвинув,
В безвременье незачатого дня,
Моей души вторая половина,
Мой кровный брат, моё другое «я»…
Светел крепко зажмурился. Глубоко внутри всё стянулось больным узлом. Весел, гибель гуслей… дружина, уходящая на ту сторону неба.
Крыло, чьей судьбы ему никогда не узнать.
Брат Сквара, которого ему, может быть, никогда не найти.
Простились мы – он был тогда безусым.
Теперь, поди, уж бороду завёл.
А весь живот – обшарпанные гусли,
Упрятанные в старенький чехол.
В седом бору заброшенный просёлок
Непредсказуем, как его стихи.
Вчера он пел на празднике весёлом.
Визжали девки, злились женихи.
Звенели гусли трелью соловьиной,
Явившись из-под ношеной полы,
Да так, что люди разгибали спины
И темнота шарахалась в углы!
– Это он про Крыла сказывает, – шепнула Ильгра Гуляю.
Тот недоверчиво двинул бровями, нахмурился: не мешай слушать.
Но то – вчера. Я сам подчас у края
Своей судьбы не знаю наперёд.
И всё равно надеюсь и гадаю:
Вот заскрипела дверь… сейчас войдёт!
Дверь заскрипела. Светел распахнул глаза, одержимый пугающей радостью. Что, если…
Чуда не произошло. На пороге испуганно озирался работник, внёсший охапку хвороста. Дружина глядела на него, словно привидение увидав.
…А если впереди сгустились тени
И самострела выверен прицел?
И не отбиться, не уйти от плена…
…А брат спасти его не подоспел…
Крылом подбитым хрустнут гуселишки,
Затоптанными кончат свой полёт.
И струны будут всхлипывать всё тише…
Покуда снегом их не заметёт.
– Сказано, про Крыла, – обрадовалась догадке стяговница. Потянулась к деревянному блюду, оторвала от лепёшки.
