– Я буду ждать твоего звонка, – сказал он, вставая.
– Я позвоню, – пообещала я, когда прощались у калитки.
– Я буду ждать, – повторил он, и голос его растворился в ночи – может быть, самой печальной ночи в моей жизни.
Утром я проснулась свободной.
И пустой – как вычерпанный до сухого дна колодец, в котором уже не отражались ни высокое небо, ни далекие звезды.
Александра закончила свой рассказ и бросила руки на колени. Все тягостно молчали. Только в роще продолжал надрываться в любовном томлении соловей.
– Ты ему так и не позвонила? – почти шепотом спросила Сима, и маленькая складочка возникла между ее безмятежных бровей.
– Нет, – сказала Александра, глядя на свои руки на коленях.
– Сашка, но ведь он поступил как мужчина. Все тебе предложил. Семью оставил ради любимой женщины…
– Я сама изумилась своему вероломству.
Сима опустила лицо в ладони, покачиваясь из стороны в сторону.
– Сейчас, когда ты выходила за калитку, Мурат был там? – спросила вдруг Надя.
– Да.
Сима подняла голову.
– Как? Что ты ему сказала? – Она уставилась на Камилову, приоткрыв рот, с выражением маленького ребенка, который не хочет верить, что царевна в хрустальном гробу так и умрет навсегда.
– Я попросила у него прощения.
Александра сказала: «Прости, что сорвала тебя с орбиты». Мурат ответил: «Женщина и должна срывать мужчину с орбиты». Благородный, высокий, достойный. Потом он, не стесняясь, заплакал и рассказал свой недавний сон про белую голубку. Голубка опустилась на подоконник его окна, склонила головку и проворковала: я улетаю навсегда, прощай! «Я знал, что ты улетишь!» Он вытер слезы, распрямил плечи, собирая себя с силами, чтобы жить дальше. Александра стояла неподвижно, запоминая его лицо. Он не выглядел сломленным. Печаль украшала его. Глаза излучали теплый живой свет. «Ты вернешься, моя голубка!» – сказал он с поразившим Александру спокойствием. Она улыбнулась в ответ, провела рукой по его щеке и сказала с неменьшим спокойствием: «Вернусь. Когда ручьи побегут».
– Так прямо и сказал «женщина должна срывать мужчину с орбиты»? – Симочка покрутила головой, передернулась, как от озноба, стряхнула что-то невидимое с пальцев. – Я это… того самого… в туалет хочу, – она привстала в кресле, опираясь на поручни, и тяжело опустилась снова. – Камилова, я не понимаю, как же так, такая страсть, а потом – раз и всё, в один миг… И никаких чувств не осталось. Разве так может быть? А? Надька, что молчишь, как в рот воды набрала?
Надя курила, сдвинув брови, смотрела в сторону.
– Выпить хочу, – сухо сказала она, беря со стола бутылку с клюквянкой, – ты будешь?
Александра кивнула и протянула рюмку.
– Лучше бы чистого спирту.
– Я бы тоже сейчас выпила, – призналась Симочка, – если бы не это самое… – Она потерла выпуклый живот.
Ей плеснули клюквенного морса.
Александра вытянула руку с наполненной рюмкой, любуясь кровавым отсветом от нее, падавшим в центр ладони.
– Один знакомый рассказал мне забавную историю, – сказала она, продолжая разглядывать стигму на ладони. – Когда он был маленьким мальчиком, то мечтал иметь старинную серебряную монетку, которая хранилась с незапамятных времен в их доме. Он очень просил бабушку подарить ему этот древний рубль в личную собственность. А бабушка неизменно отказывала. А он очень огорчался, даже плакал. Ему казалось, имей он эту волшебную монетку в кулачке, и наступит счастье. И вот, когда ему исполнилось девять лет, бабушка наконец торжественно подарила ему серебряник. Он засунул монетку под подушку и заснул совершенно счастливый. Потом он проснулся и забыл о ней. И больше никогда не вспоминал.
– А монетка куда делась? – подумав, спросила Симочка.
– Исчезла, потерялась, наверное, – пожала плечами Саша, – какая разница?
Надя выпила свою рюмку одним махом и проникновенно посмотрела на Камилову.
Сказала она нечто совсем неожиданное:
– Ты всегда говорила про чувство любви, которое кончается только вместе с жизнью. Или даже длится дольше жизни. Ты в него верила, а мы – нет! Но мы так хотели поверить! Ты была в своей вере божественной сумасшедшей, а оказалось, что ты такая же, как все мы, простые смертные!
Лицо и шея Александры вспыхнули, будто ее окатили кипятком.
– Вот как?! – вскричала она, раздувая ноздри. – Ты же всегда мечтала, чтобы это кончилось! И крест бы с удовольствием поставила на могилке! А теперь, значит, я не оправдала ваших высоких ожиданий! Ах, простите великодушно, бедные обманутые овечки! Только я вот что скажу: на чужой вере в рай не въедешь, надо иметь свою собственную… Слышите, это моя, личная вера, и ничья больше! Она только мне принадлежит! Я ее родила сама, из себя! И сейчас она еще сильнее!
– Не злись, Сашка, чего ты заводишься, – сказала Симочка жалобно, – никто тебя не хочет обидеть. – Она вздохнула. – Просто всегда грустно, когда проходит любовь…
– А никакой любви не было!
Симочка, припуганная, покосилась на Александру.
– Что ж было-то?
– А было – «Дай мне!», «Хочу!», «Мало!», «Требую счастья». «Дай». «МНЕ!» Хапательный инстинкт. Хочу тебя со всеми твоими драгоценными потрохами… Но все же не совсем тебя… Ничего, это мы исправим, засучу рукава и начну тебя усовершенствовать, выкраивать под себя, ломать, гнуть, давить… Буду биться, не щадя своего живота, терять кровь – мое «ХОЧУ» сильнее смерти, сильнее меня. Какая божественная цель! Еще одно усилие – и все случится: слияние, соединение, полнота, гармония. Но, несмотря на все мои потуги, он оставался неизменным, тем, чем был всегда. И я ненавидела его за это и хотела еще сильнее, еще безнадежнее. Уста алкали, а душа не насыщалась…
– Просто ты не в того попала, – тихо сказала Надя. – К сожалению.
– Не я это решала. Так луч упал.
– Стрела этого… как его… Купидона, – вспомнила Симочка и тяжело вздохнула.
Александра потеребила мочку уха и сильно оттянула ее книзу – так что было больно смотреть.
– Бог создал человека не для того, чтобы кто-то кромсал его под себя. Через Мурата – через мужчину – я многое узнала и за это ему благодарна. Теперь мои жадные пальцы наконец разжались, я увидела его иначе, совсем не в том образе, который я ему навязывала, а в естестве. Как будто рослый ангел спустился с небес, сбросил натруженные крылья, сел на пенек, достал узелок и стал закусывать хлебом с луковицей – вполне по-человечески. Он жует и думает, как он устал, виски уже сединой подернулись, спина ноет, сердце разбито, двигаться никуда не хочется – вот так бы и сидел, – но надо идти, а куда путь держать – неизвестно, местность незнакомая, ветры враждебные; и жалко ему себя, и страшно. Но он встает, собирается с силами и идет – одинокий пустынный странник.
