– Ну если тебе так тяжело, тогда уезжай!
– Что?! – Александра вытаращила глаза, ошарашенная его словами. Вспыхнула, вырвала руку из его ладони. – Это уж я, миленький, как-нибудь сама решу! – Отвернула лицо к окну: какой скучный, тупой, плоский человек! – Оставь меня, пожалуйста, одну!
Мурат покорно встал со стула, направился к двери. Александра смотрела в его скорбную спину, покусывая губу.
– Постой! Вернись!
И он вернулся, и снова сел напротив Александры, и молча смотрел на нее сливовыми, полными несчастья глазами. Александра смутилась: откуда такая обезоруживающая смиренность, непротивление, отсутствие гордыни? В ней зашевелилось сожаление.
– Ну извини меня, я не хотела тебя обидеть, – тихо сказала она. Медленно провела рукой по его выступающей гладкой скуле и задержала ладонь на щеке. Он замер и прикрыл глаза: он уже догадывался, что обречен.
К концу первого семестра, успешно завершив курсовую – сценарий об одиноком кухонном философе эпохи застоя (привет, друг Юра!), Александра уже не помышляла об отъезде, оценив уникальную прелесть новой жизни. Свобода, отвязность – вот что было самым главным. Отдельное от действительности, искусственное, самодостаточное, колдовское пространство, заряженное творческим духом высокой пробы. Лекции, занятия в мастерских, обсуждения просмотренных киношедевров, премьеры в Доме кино, стихийные загулы, ночные бдения за письменным столом… Общее монастырское бытие, временно освобожденное от мирских долгов и обязательств. Оно держало цепко, как магнит.
Был конец восьмидесятых. Перестройка. Гласность. Эйфория.
Мурат почти все время находился рядом с Сашей – вместе ехали утром на курсы, вместе возвращались домой. Даже комнаты их в общежитии соседствовали друг с другом. Мурат стучал кончиком карандаша в стенку, напоминая о своем близком присутствии, и с замиранием ждал ответного сигнала – разрешения зайти на чашку кофе. Пока он варил на электроплитке кофе в джезве, Саша сидела с ногами на диване, подперев рукой голову, и наблюдала за его перемещениями: легкая поступь, бесшумные шаги, гибкое сильное тело, точные мягкие движения. Сухое тонкое запястье.
– Ты похож на животное.
Он белозубо улыбнулся:
– На какое?
– Еще не знаю, надо подумать.
Мурат разлил по чашкам кофе с пенкой, присел рядом.
– Ты очень много молчишь, – сказала Александра, вздохнув. – Я устаю от твоего молчания. Тебе нечего сказать?
– Я не молчу. Я все время разговариваю с тобой. Только без слов.
Александра снова вздохнула, сделала глоток хорошо заваренного кофе.
– Ну давай, что ли, учиться разговаривать. Как говорит наш профессор: артикулировать мысли. Не зря ж тебя здесь философии учат. – Она устроилась поудобнее на диване, подтянулась, сложила ладошки вместе. – Начнем с простого: я задаю вопрос, ты отвечаешь. Скажи, друг мой степной кролик, чего ты ищешь в жизни?
«Кролик» вжал голову в плечи: ему показалось, что она издевается над ним.
– Не знаю. Просто живу.
Александра нетерпеливо побарабанила пальцами по поручню дивана и сказала, что никто не живет «просто», человек на то и человек, чтобы осмысливать себя и окружающий мир; это и есть труд души – вытаскивать из себя то, что ты действительно чувствуешь, и воплощать в слово… извлекать из хаоса форму.
Мурат молчал, подпирал кулаком подбородок, вдруг сказал:
– Суть вещей раскроется сама, если не насиловать их умом, надо просто чувствовать.
Александра обалдела. Была в этом восхитительная, недоступная ей восточная правда. Она сделала мягкое кошачье движение спиной и вкрадчиво спросила:
– Как же мне узнать, что ты чувствуешь? Без слов?
– Ты знаешь, что я чувствую! Дай руку! – Он посмотрел в глубину ее зрачков. – Разве ты не слышишь меня?
И она услышала. Услышала, как шумит древняя кровь в его жилах, кровь кочевников, истомленных солнцем скитальцев, услышала тишину дремлющих степей, мягкий перестук лошадиных копыт и полную первобытной печали песнь одинокого всадника, зов его томящегося любовью сердца…
У Александры перехватило дыхание.
– Что ты в нем нашла? – поинтересовалась подруга Надя, когда приехала в Москву навестить Александру. – Вы же абсолютно разные.
– На дичинку тянет, – отсмеивалась Саша. – Память моих азиатских предков.
Надя неодобрительно качала головой:
– Столько нормальных, умных, талантливых людей вокруг тебя, а ты…
– А мне нормальные как раз и неинтересны… Он как-то по-другому устроен, чем все знакомые мне люди… Другой инструмент познания – не рациональный, а чувственный.
– Я не знаю, какой там у него инструмент познания, но в тех редких случаях, когда он открывает рот, то говорит довольно банальные вещи, – заметила Надя.
– Но иногда попадает в самое яблочко! – горячо отозвалась Саша.
– Не заметила, извини, – снова остудила Надя. – Ну, деликатный, вежливый, наверное, добрый, плов хорошо готовит…
– Понимаешь, в нем нет европейской агрессивности, амбициозности, – подхватила Саша, – насаждения самого себя, и при этом – чувство собственного достоинства.
Наде не нравилось, с какой горячностью Саша говорит о новом знакомом, – так говорят только об очень дорогом и важном.
– Смотри, Сашка, не увязни в потемках чужой души, Восток – дело тонкое.
– Не увязну, – пообещала Александра.
Мурат уехал внезапно, не попрощавшись.
Под дверью своей комнаты Саша нашла записку, наскоро написанную. Он писал, что пришлось срочно вылететь по семейным обстоятельствам, бюрократические дела, нужна его подпись под какой-то бумагой, вернется сразу, как закончится волокита… И постскриптум: «Грустно мне».
Приходя на занятия, Саша по привычке искала в аудитории мерцающий сливовый взгляд – и не находила; по вечерам ждала карандашной морзянки в стенку. Заваривала крепкий кофе в джезве: он казался безвкусным. За окном сиял огнями огромный, пустой, бессмысленный, ненужный город.
«Камилова, открой, – кричала из коридора Антонина, колотя в дверь, – я же знаю, что ты дома». Саша неохотно поворачивала ключ в замке. «Ты чего, Камилова, школу прогуливаешь, дверь не открываешь, с народом не общаешься, заболела, что ли?» «Я работаю, – лгала Александра, тесня Антонину обратно к двери, – извини, Тоня, потом, потом!» Не могла же она признаться, что ожидание Мурата поглотило ее целиком, безостаточно, и все, что отвлекало от этого нетерпеливого, изнурительного ожидания, вытеснялось как инородное мешающее тело. Так нельзя, говорила она себе, я должна взять себя в руки, сесть работать, иначе – зачем я сюда приехала?
На пятые сутки, поздно ночью, Саша услышала торопливые шаги по коридору, скрип соседней двери и через несколько секунд – карандашный стук в стенку. Прижала руку к груди: под пальцами глухо ухало сердце… Они перестукивались кончиками карандашей с нарастающим бешенством. От ударов стали сыпаться искры, в воздухе защелкали электрические разряды, от горячего дыхания оплавилась голубая масляная краска на стене, зрачки прожигали штукатурку насквозь, оставляя обугленные дыры. Перегородка не выдержала, перестав быть препятствием. Одурманенные, с помутившимся взором, Азия и Европа наконец жадно стиснули друг друга в объятиях. Эрос плевать хотел на этнические различия и культурную несовместимость. Тем более он плевал на мораль, нравственность и этические нормы. Божьи заповеди и человеческие установления. Эрос ликовал: все живое осуществляется через нарушение закона!
