Встречаясь на кладбище в годовщину смерти, об Олеге не говорили, словно бы его никогда не существовало. Доходили слухи, что после отсидки он вернулся в Ленинград, в университете его не восстановили, на работу устроиться не смог, уехал куда-то на Север, и вот снова появился.
Когда покидали кладбище, Игорь подхватил Надю под руку:
– Пойдем посидим где-нибудь, поговорим.
Зашли в кафе по пути, Игорь заказал кофе и коньяк.
– Как твоя семья? – спросила Надя, чтобы направить разговор по нейтральному руслу и обмануть возникшую вдруг тревогу.
– Нормально, – небрежно отмахнулся Игорь и выпил залпом почти весь бокал. Семья у него была, кажется, третьей по счету.
Надя посмотрела на прилипшую к его лбу длинную прядь волос, и ей захотелось убрать ее, она почему-то раздражала.
– Видела Олега на кладбище? – спросил Игорь.
Надя опустила голову: значит, заметил все-таки, и именно об этом будет сейчас говорить, и избежать разговора не удастся.
– Преступника потянуло к жертве, – усмехнулся Игорь. – Цветочки на могилку принес! Как трогательно.
Надя закурила.
– Он не преступник, Игорь, ты прекрасно знаешь. Зачем опять ворошить старое?
– Ты уверена?
– В чем?
– Что это была случайность, там, на даче?
– Игорь! Опомнись!
Но Игорь будто не слышал.
– Он же был в нее по уши влюблен. Случайность? А может, оговорочка по Фрейду. Подсознательное вырвалось и спустило курок?
Наде показалось, что с ней разговаривает больной, невменяемый человек.
– В таком случае – почему же в нее, а не в тебя? – понизив голос, спросила она.
– Именно в нее! – заблестел глазами Игорь. – Униженный, отвергнутый, с дикой гордыней… уничтожает именно ее, причину своего унижения и страдания.
– Что ты несешь, Игорь? – застонала Надя.
– И не только ее, – зловеще сказал он и одним глотком допил коньяк. – Не только ее, но и ребенка, которого она носила, моего ребенка.
Вот это был удар.
Как хлопок того выстрела. И она снова полетела в пропасть и снова прожила тот гибельный ужас, навсегда засевший в клеточной памяти ужас, заставлявший напрягать слух при каждом шорохе, вздрагивать от резких звуков, никогда не наступать на крышки люка, спать при свете, быть осторожной с незнакомыми и со знакомыми тоже, не отходить далеко от дома, не сворачивать с протоптанной тропинки в лес, не ездить на чужие дачи… Избегать Случайности. Случайность, в том числе и счастливая, опасна именно потому, что непредсказуема. Потому что несет угрозу положению устойчивости. Сейчас ты жуешь бутерброд, запивая его горячим чаем в компании милых сердцу друзей, и хохочешь во все горло, а через мгновение оказываешься лицом к лицу с небытием. У Случайности легкая поступь, да тяжелая рука.
Игорь все говорил и говорил, с каким-то даже смаком рассказывал, как Вера Ильинична узнала о беременности Наташи – уже после вскрытия и взяла с Игоря слово, что об этом никто и никогда не узнает, и он молчал все эти двадцать лет, а Надя – первый человек, которому он доверился. Речь его становилась путаной, рваной, с мутной пьяной слезой, окропляющей Игореву несложившуюся жизнь, и кто-то должен был быть виноват в том, что она не сложилась. И Наде захотелось заорать «хватит!» и ударить его наотмашь по лицу с прилипшей ко лбу прядью. Зачем он ей это рассказал? Зачем? Зачем двадцать лет назад насильно вписали в их биографии эту черную страницу? За что? Какой смысл? Да никакого. Просто потусторонние силы забавлялись игрой в кости, одну душу проиграли начисто, а у остальных (еще и грехов-то нажить не успевших) надломили стерженек и оставили с обломком, чтоб больно напоминал о себе при каждом неловком движении. Всего делов-то.
Надя встала, застегивая пальто.
– Мне пора.
– Давай еще по коньячку, – предложил Игорь.
Она отрицательно покачала головой. Сдержанно простились. Выходя из кафе, заметила, как Игорь нетвердой походкой направился к барной стойке.
Мир никогда не будет прежним.
Надя включила свет, задернула штору, чтоб не видеть тревожный лунный свет. Опустилась на кровать и заплакала. «Сашка, Камилова, где ты, – взывала она сквозь слезы, – поговори со мной!» И вдруг поняла, что у нее пропал голос. «Не плачь, белка, – сказал Сашкин голос вместо ее собственного. – Прорвемся! Нас же двое».
* * *
Александра ехала по заснеженной Москве на свидание с любовником. Встреча должна была стать последней. Решение о разрыве Александра приняла самостоятельно – в муках и жестокой внутренней борьбе, – и теперь предстояло сообщить о нем ни о чем не подозревающему мужчине. Она ехала в троллейбусе, дышала на замороженное, в сказочных папоротниках оконное стекло и молила Бога, чтоб дал ей силы и твердости довести задуманное до конца: «Разорви эти путы и возвращайся свободной!» Проталинка от ее дыхания быстро затягивалась льдом, и Саша снова дышала и царапала ногтем изморозь – было очень важно, чтобы этот глазок в мир не исчез.
Ощущение надвигающейся катастрофы возникло внезапно, однажды утром, за чашкой кофе. Сашу вдруг поразила жутковатая мысль, что обширное пространство жизни сфокусировалось в одной точке, на одном человеке, а вовсе не на процессе творческого труда, как было задумано. Все, что не соприкасалось с этой магнетической пылающей точкой, – не трогало ни ума, ни души, ни тем более сердца. Александра не могла взять в толк, когда, по какому недосмотру это случилось, и зачем она так пошло гибнет из-за этого в общем-то ничем не выдающегося человека, скромного сына пустынь с природной восточной заторможенностью и хорошо развитыми инстинктами, главным и неоспоримым достоинством которого было умение молчать и слушать.
Потомок кочевников влюбился в Сашу Камилову на вступительном экзамене, можно сказать, с первого взгляда. Этот взгляд в каком-то смысле оживил его судьбу, уже поникшую, надтреснутую, как сухая ветка джингиля, изнуренного зноем и неутоленной жаждой. Основной экзамен – творческий, где надо было за несколько часов сделать набросок сценария на заданную тему, – Мурат завалил. Из сострадания к бывшему выпускнику ВГИКа, целевику, направленному развивающейся республикой (где до сих пор платят за женщину калым) на обучение в Москву для повышения квалификации нацкадров, – из сострадания, необъяснимо как бедным пустынником высеченного, дали ему шанс повторно сдать экзамен с очередной группой претендентов, честно боровшихся за свое право стать слушателями Высших курсов сценаристов и режиссеров.
Искусство вызывать сострадание… «Не барское это дело – вызывать к себе сострадание», – говорила, бывало, Александра, раздувая длинные ноздри и поводя плечом. Однако во время экзамена, подняв голову от своих исписанных листков и увидев, как идет по аудитории высокий худощавый азиат с овечьей обреченностью в сливовых глазах – словно бы на заклание идет, – как озирается растерянно – куда бы сесть, пристроить свое помертвевшее тело, – Александра испытала острое, почти физическое сострадание к конкуренту и подбодрила его улыбкой. Он робко, признательно улыбнулся в ответ и почувствовал мощный прилив вдохновляющей силы. После последнего экзамена Мурат ждал Сашу с букетом тюльпанов и, покашляв, дабы придать голосу необходимую крепость, пригласил пообедать в ресторанчике на Тверской. Отметив бегло, краешком глаза, крахмальную безукоризненность его сорочки, деликатность, возможно, врожденную, особо ценимую, и хороший русский язык, она опустила лицо в тюльпаны, сделала долгий тягучий вдох и, перекинув цветы через руку, как пальто, легко, улыбчиво сказала: «С удовольствием!»
