Никогда еще профессор Кибиц не был так откровенен со своими учениками. Более того, он сам и требовал от них именно «шаблонные цитаты из справочников».
– Хорошо. Делюсь мыслями, – перевел дух практикант. – Для шизофрении характерно несоответствие содержание бреда и эмоционального фона. Кроме того, система бредовых идей может разрастаться, укрепляться. Но резкая смена «генеральной линии» практически невозможна.
– На самом деле возможна, – перебил профессор. – На поздних этапах психика больного не справляется с нагрузкой, и целые куски сюжета начинают выпадать из выдуманной реальности. Как я понимаю, это не про наш случай?
– Не про наш. Пациент находится в маниакальном состоянии. У него хватило сил отрезать себе часть ноги, не впадая в болевой шок. Все свои звонки он совершал, не обращая внимания на кровоточащую культю.
– И сколько звонков он успел сделать за один вечер?
– Около сотни. Вечером он провел себе ампутацию, всю ночь сидел у телефона и названивал по незнакомым номерам. И если бы случайно не дозвонился в местное отделение милиции, его бы так и не нашли.
– Поражает, не правда ли? Такое усердие.
– Довольно типично. Я хочу все же вернуться к смене сюжета и эмоциональному фону. Пациент одержим идеей картонного человека. Но одержимость эта не маниакальная, а обсессивно-компульсивная. Пациент боится своего творения. Его агрессия, звонки, ругань по телефону – напоминают защитный ритуал, как при обычном неврозе. Полная конгруэнтность бреда и аффекта! Наши стандартные пациенты рассказывают о своих воображаемых преследователях с легкой улыбкой, располагая к себе и изо всех сил вовлекая собеседника внутрь бредовой реальности. Особенно в маниакальной фазе. «Меня хотят убить родственники, хихихи, ой, какая радость». Вольнов не такой.
– Верно подмечено. Конгруэнтность бреда и эмоционального фона. А если взять его телефонную ругань как отдельный феномен. На копролалию не тянет?
– Не тянет. Его брань занимает вполне конкретное место в процесс общения. Пациент адекватно, с его точки зрения, реагирует на равнодушие собеседников. И удовольствия никакого от произнесения нецензурных слов не получает.
– Вот! Я не ошибался в вас, Аннушкин. Вы сумели найти в странных действиях больного стержень адекватности. Дальнейший анализ случая имеет смысл. Вот только я так и не увидел смены сюжета.
– Ее трудно заметить. Я это понял скорее на интуитивном уровне. Сначала этот картонный человек был сам по себе, и эту внешнюю угрозу пациент хотел отвести от других людей. Но потом что-то произошло. И тот же самый образ стал внутренним.
– Пациент смог овладеть объектом бреда?
– Не думаю. Он скорее смирился с его существованием.
– Тогда где же тут смена сюжета?
– Пациент из наблюдателя стал созерцателем.
Профессор Кибиц посмотрел на Игнатия поверх очков.
– Аннушкин! Давайте попроще. Мы не после фуршета.
– Давайте я лучше запись включу дальше. Предоставлю слово пациенту.
– Евгений, вы видели картонного человека?
– Думаю, что сегодня я попробую его видеть.
– Откуда же вы знаете, что он есть?
– Я его заметил!
– Где?
– О, доктор! Ты не поймешь. Когда ты видишь темноту, где-то на краю скачут образы. А чуть дальше, за краем, опять темнота. Я всегда любуюсь темнотой перед сном. Когда еще не спишь, но уже не можешь открыть глаза, словно их засыпало песком. Но однажды я заметил, что темнота за краем отличается. Она настоящая.
– А как вы достигаете края?
– Просто смотрю и жду, когда появятся образы. Потом перевожу взгляд чуть в сторону.
– То есть вы просто закрываете глаза и смотрите?
– Да. А потом начинаю замечать.
– И что же вы заметили?
– Много интересного. Там целый мир. Он пустой. Но интересный.
– Хорошо. Мир пустой. А как туда попал картонный человек?
– Доктор, ты дебилушко. Я же сказал, что он там всегда был. И есть.
– И сейчас есть? То есть я могу увидеть?
– Не можешь. Потому что сегодня его буду видеть только я.
– Хм… а заметить?
– Можешь! И я его сначала заметил. Смотрел-смотрел в темноту, а он взял и пробежал мимо. Далеко и быстро.
– Хорошо. Давайте я тоже попробую его заметить. Я закрываю глаза и?
– Ты неправильно смотришь.
– Но мои глаза закрыты.
– Ты неправильно смотришь.
– А куда надо смотреть? Сюда?
– Ты неправильно смотришь.
– И здесь нам пришлось прервать собеседование. Так повторялось еще два раза.
– И где же тут персеверации? Где отказ от общения? – профессор испытующе смотрел на Аннушкина. – Он пытался научить вас, как правильно смотреть.
– Не думаю. Он не хотел, чтобы я научился замечать. Или боялся, что я не пойму разницы между «заметить» и «увидеть».
– А вы эту разницу поняли?
– Да. Это как раз два разных бредовых сюжета. Первый сюжет: пациент наблюдает за темнотой и любуется сменой образов. В этом мельтешении он замечает особенную галлюцинацию, которая становится основой бреда. Ее может заметить каждый.
– И поэтому надо всех обзвонить и предупредить? Несостыковка, Аннушкин.
– А это уже второй сюжет бреда. Когда картонного человека можно не только заметить, но и увидеть. Сейчас…
Диктофон зашипел снова.
– Зачем вы отпилили себе ногу?
– Это сделал картонный человек. Потому что ему не понравилось, что я его увидел.
– Но вы говорили, что картонный человек хочет, чтобы его видели.
– Говорил. Я ошибался. Он хочет, чтобы его заметили. Но не хочет, чтобы его видели.
– А в чем разница?
– Заметить можно случайно. Но когда ты смотришь и ждешь, а потом не отводишь взгляда, то ты видишь.
– Поэтому если я закрываю глаза и жду, то ничего не происходит?
– Ты неправильно смотришь.
– Ну и так далее, – Игнатий поставил диктофон на паузу. – После этой беседы я понял, что значит «неправильно». Заметить можно только случайно, спонтанно. Этим пациент занимался всю первую часть своего бреда. Во второй части он стал созерцателем. И поплатился ногой.
– Чем он произвел ампутацию?
– Не знаю. Обыск проводила милиция, они не отчитываются. Но разрез был очень аккуратным, ровным. И таким… решительным.
