И здесь перед нами возникает важный вопрос. Если бы кто-нибудь из понимающих людей заглянул через плечо – что бы он подумал? В плане моральном и юридическом? Или – в математическом (являются ли предметы рассмотрения юриспруденции и морали подмножествами предметов, рассматриваемых математикой)? То, что он увидел бы, – являлось бы это прорывом или чепухой? Если бы заглянул профан – чепухой (хоть профан и не признался бы, а стал бы правду врать про недостаточность своего понимания). Не знаешь язык – для тебя все это (есть такие слова старинные) белиберда, тарабарщина, абракадабра. А если знаешь? А точно ли знаешь? А – кто не профан? Кто способен оценить? Ну, это вопрос старинный, и он скорее теоретический; ведь оценили же мы всякие великие открытия, не нами сделанные; и они верны, и мы поняли это и хлопнули себя по лбу (человечество то есть): ба! Как же мы раньше-то…
А точно ли так?
Точно ли мы оценили их (открытия, то есть) верно?
Точно ли не переоценили и не недооценили кое-что, многое, все?
Точно ли сумели понять всех, кто пытался заставить мир что-то нам сказать?
Не огромнее ли во много раз айсберг «неоцененных» открытий, которых мы просто понять не умели; ученых, которые не шаг вперед делали и не три шага, а… взлетали? Или исчезали сразу из виду, так что мы и забывали о них сразу же?
Лев Наумович, это вы думаете, или это уже мы? Подскажите нам, дайте ответ!
Не дает ответа. Только пишет. Мы должны расшифровать.
А что, если расшифровать способен только он сам?
И не потому, что написанное не имеет смысла.
И не потому, что ключ – в нем самом.
Просто потому, что он – первый, кто понял то, что он понял; а второго за ним не будет.
Не суждено.
* * *
Дочка появилась, села рядом. Толстая, красивая. От нее пахнет шампунем, знакомая отдушка, название Лев Наумович, правда, забыл. Миндаль или ваниль? Слова…
– Мама меня ругает за то, что я ничего не хочу. А я правда ничего не хочу, и что мне делать? Разве от ее ругани это пройдет?
– Да-да, конечно же, не пройдет, – кивает Лев Наумович, зачеркивает и подписывает сверху.
– Я не понимаю, зачем мне чего-то хотеть. Вот ты любишь математику. А я тупая и к ней не способная.
– Ты не тупая.
– Ну, не тупая, но у меня нет такого… Я училась, у меня были пятерки, но я просто не хочу… Я как бы не вижу смысла, цели. Ну, вот я работаю, я что-то зарабатываю, там. Чего ей еще надо?
– Ну, ей надо, чтобы ты что-нибудь такое делала. Что все.
– А смысл? Какой в этом смысл?!
Лев Наумович вздыхает.
– Не знаю, кроха, – автоматически говорит он и пишет.
От слова «кроха» дочке хочется заплакать. В последнее время ей часто хочется поплакать, но она как-то все передумывает. У нее есть работа: в супермаркете, в бухгалтерии. Она смотрит мультфильмы про любовь, про романтических невест. И выращивает разноцветных улиток. Ночью сидит на улиточном форуме. Она не понимает, почему мама к ней пристает; она думает, что ей хочется плакать из-за этих ссор. А из-за чего на самом деле – никто не знает. И она сама тоже не знает. И никто ей не скажет, и мы ей тоже не скажем. Потому что не знаем.
Лев Наумович пьет кофе. Дочка приходила, соображает он, глядя, как она выбирается из подъезда прочь, со своей маленькой сумочкой бежевого цвета, в мешковатом клетчатом пальто и в беретке. Почему-то я ее больше не люблю. Как это неправильно, что я больше никого не люблю. Разучился, что ли? Обидно, что умом я помню, как я любил ее, и что чувствовал, когда брал на руки, когда мы с ней рисовали истории на большом ватмане. Целую субботу могли рисовать. Выдумывали всякие особые дорожные знаки, фантазировали, как мы расставим их по всему городу, взамен обычных… рассуждали, как изменятся правила дорожного движения. Или как я залез на дерево, привязал веревку и устроил гигантские шаги, а она кульком висла на веревке, визжала, а я ее учил. И во всей этой ерунде было столько любви. Что я чувствовал, когда она по утрам заваливалась к нам на диван, между мной и женой? Я что-то чувствовал. Лев Наумович морщит лоб, сильно трет между бровями. Я ведь помню, помню, почему же я этого больше не могу.
* * *
И не пойду я никуда.
Ни на какую лекцию не пойду. Я пойду гулять, подумаю как следует, потом приду и буду работать. Как всегда. Почему я должен делать то, чего я не хочу. Почему они будут меня тревожить, а я буду их слушаться. И что вот я поеду. Как вот я возьму и поеду, как они это себе представляют. Я буду им рассказывать, а их уровень подготовки. Не пойду.
Что за нелепая затея вообще. Я пойду гулять.
Пойду гулять.
И Лев Наумович идет гулять. Он втайне радуется, что всех обхитрил. Сбил планы. А вот пусть знают, что никаких планов не бывает. Что жизнь – сплошная случайность. Если хотите, это и есть моя лекция! Живой, практический пример! Лев Наумович шагает семимильными шагами. «В шестнадцать тридцать» – как будто у него есть время!
Погода совсем не та, что вчера. Ясно и холодно. Мокрые листья высохли и шелушатся. Беспризорники у магазина бесятся, катаются друг на друге, валят с ног. Северный ветер сдирает остатки листвы с тополей. Дворы за ночь стали прозрачными, светлыми – теперь только ветки и стволы, всю зиму, лучше и не чувствовать, что это такое на самом деле, лучше и не думать. Лучше пусть будет весело, весело – залепуха, по шапке, ухватил медвежьими лапами, а тот верещит, оба упали, плюхнулись в грязь, третий пинает их, да нет, это уже не игра. Как быстро все развивается: вот машина Саши Хабибуллина, хлопает дверью: внутри Петя и еще какая-то девушка, не Петина, конечно, а Сашина, – быстро возвращается, злобно разводит руками, оглядывается…
Ах, день, печальный вечер. Дня исход светел. Далеко он уйти не успел: пустая чашка на столе, и остатки чая в ней – горячие. Они едут вперед по проспекту. Они найдут искомого и тем самым докажут, что его нет. Быстрые рейды взад-вперед; заходы в прозрачные дворы; он здесь, ему некуда отсюда деваться, – двадцать минут проходит, и никакого Льва Наумовича. Становится ясно, что миссия провалена.
– Сбежал, – зло говорит Петя тогда. – Блядь, игры разума.
– Ну-ну, – говорит Саша. – Ты ж его знаешь. Это все было весьма вероятно.
– Я не могу понять, куда он делся! – кричит Петя. – Я тут все облазил!
Саша пожимает плечами.
– Такой человек. Что тут поделаешь? Поехали.
– Не приду больше! – говорит Петя, напоследок повернувшись к пятиэтажкам, к пожухлому мерзлому полю с торчащими сухими былинками. – Кофе тебе перекрою!.. – и матерится сквозь зубы.
– Ну, прости ты его, – лениво увещевает Саша, выворачивая на Московский. – Тебе просто обидно, что ты не сумел его понять. А его никто не может понять. Ну, такой уж он, так сказать…
