– Патронов нет, – предвидя мой вопрос, ответил командир. – Дефицит. Получишь, как только в том возникнет необходимость.
– А успеем, если что?
Он добродушно хмыкнул вместо ответа. Возражать бессмысленно. Я и не возражала.
– А тушенка?
– А что, была тушенка?
Если он и знал о ней, то сам не прикасался. По крайней мере, есть – не ел. Пах он определенно той же морковью, что и все остальные.
– Тушенка, говоришь… Взгляни вокруг. Нас тут полста с лихвой. Пять вшивых ваших банок – на понюхать. Что, под простыней в одиночестве станешь жрать? Тебя потом сожрут вместе с той тушенкой, а я в сторонке помолчу. Понаблюдаю.
Резонно.
– Олифа, оно, конечно, куда как безопасней будет.
Видно, новости, о которых Жорик вскользь упомянул, и в самом деле были самыми чудесными. Он мирно затянулся обрывком «Физики тел» и, щурясь в мутный дымный выдох, рассказал:
– Тут, боец, кругом с едой не бедно. В соседней деревеньке кой-че пооставалось от прежних хозяев. Схроны детские и искать не надо. Налетай, разбирай! Да лихо сепараторы ее держат. За три ходки троих наших попортили. Двух мы потом подшили, третьего закопали. Дороговато встанет за мешок харчей, как думаешь? Короче, я это дело завернул. А тут мы ши-и-бко пошмонали. В монастыре просто мимо. Уж не знаю, как так христова братия умеет прятать, не иначе, Святой Дух помогает. Ни картошины. А в подвалах школы оставалось кое-что. Да как стену разнесло, все почти и померзло, выкинуть пришлось. Одна морковка осталась более или менее в форме.
– Повезло вам.
– Нам, – он посмотрел мне в лицо, – всем. Знаешь, что бывает, когда полсотни здоровых мужиков не жрут неделю?
– Ну не помрут, я думаю.
– Помрут? – Он мигнул подобием улыбки. Длинные клыки. – Нет. Не помрут, конечно. Все проще. Они скучают! А знаешь, что такое голодная мужская скука?
Я молчала, вся воплощенное внимание.
– А это, детка, первый шаг к анархии. Когда тебе бьют морду, а ты в ответ. Зубы вразлет, а оба только и думают: «Еще! Еще!» Это, знаешь, как локомотив. Такую штуку не остановить.
Перед мысленным моим взором встала массивная фигура Котова в правосторонней стойке.
Не остановить. Мне надо к нему.
– Нельзя, – сказала она просто и коротко.
И все. Единственная здесь женщина, она обладала фрагментом абсолютной власти и знала об этом. От цели меня отделяли только хрупкое тело в халате, а за ним фанерная, почти эфемерная дверь с замком вполоборота. Проход отнимет секунды. Но то, что будет дальше, мне помешает. Крик, возня, вероятное изумление раненых. А мне, напротив, нужна вся тишина, на которую только способно это больное суетливое место. Тогда, возможно, я смогу его услышать. Редко-редко мне еще кажется, что он меня зовет. Возможно, не меня, кого-то… Обрывочно и неясно. Так что надо подойти вплотную, чтоб понять, было ли это.
Спорить бесполезно, просить бессмысленно. Ее ответ – нет. Пронзительные серые глаза бьют свинцом собственной правоты. Я отошла по коридору на метр от захлопнутой двери, ближе к кроватям, изо всех сил прижалась лбом к стене и так пыталась выслушать его. Неровная краска стены впилась мне в лоб. Там, за стеной, стояла мутноватая больная тишина. Одно только: живой. Точнее, не мертвый. И больше ничего не слышно.
Сестра смотрела долго, терпеливо, без интереса и насмешки. Спокойно ожидая, когда я отойду и перестану беспокоить ее и подконтрольное ей царство.
– Как он? – сдаваясь, спросила я.
– Без изменений.
– Он может умереть в любой момент. Раньше, чем я приду снова…
– Ему все равно.
Я снова перекатилась лбом по стене, коснулась ухом и вслушалась еще раз. Тишина. Она права. Все равно.
10
Мне почти девятнадцать.
Оказалось, у новобранцев мое, собачье, выражение лица. У всех. С вопросом. Нас много. Все мы «недоноски, еб нашу мать»: в столовой, за коммутатором, особо на стрельбище и на плацу. Я даже реже, чем другие.
Инструкция – вот бог, сразу после командира. Я перестала ошибаться, потому что умела читать. Промахи других казались мне необъяснимы. Ни в одной бумаге не предлагались варианты. То же самое с приказом. Ты отвечаешь «есть», а дальше делаешь, что сказано, пока способен. Думать – не для нас. Это спасение для таких, как я, тех, что не могут думать то, что нужно.
В мои обязанности вошло дежурство на коммутаторе. Так поначалу и проходил мой день. Я оказалась на хорошем счету, потому что не отвлекалась на окрашивание ногтей и была на месте, когда другие пересекались со знакомыми из части. Будь у меня способности, я тоже могла бы во всем этом участвовать. Но я не умела. А потому в часы бездействия сидела неподвижно, глядя на панель, и знала ее до царапины, с закрытыми глазами и на ощупь.
Когда дело дошло до физической подготовки, мне вовсе показалось, что я нашла призвание. Природа создала меня для усилия, для физического напряжения. Мое тело любит добираться до предела. То, что я чувствую в момент полного изнеможения, похоже на человеческое счастье. А завтра я смогу еще чуть больше. Эта мысль опьяняет мой разум, как алкоголь или наркотик. Другая сторона медали – сверхспособности. Все то, что позволяет выйти за пределы возможностей самого совершенного организма. Не что иное, как оружие.
Запах стрельбища я узнала сразу. В горле встал тот самый привкус из моего свободного детства. Тогда он был повсюду, предупреждая однозначно все живое: «Берегись!» По-прежнему он будоражил, предвещая опасность. Однако вместе с тем он вызывал во мне наслаждение, близкое к экстазу. Дыхание начинало нетерпеливо толкать ребра изнутри. Я словно оживала, возвращаясь во время, когда была любима и свободна. Этим дымом пахла шерсть моей матери, когда я, дождавшись, наконец, и визжа от радости, висла на ее шее.
– Огонь!
Залп.
Корректировка.
– Заряжай! Огонь!
Залп.
Я хорошо стреляла.
Все шло прекрасно.
– А у тебя хорошая улыбка, – сказал мне один из сокурсников.
Так я узнала, что у меня есть улыбка. То, чем я стала, вызывало гордость. Я все делала правильно. В отличие от многих, я почти не ошибалась. Моя надежность приносила победу не мне одной, но многим остальным. А если верить командиру части – то всем без исключения гражданам страны в ее смутное время!
XII
Лица – вот что изменилось. Возбуждение меняло их почти до неузнаваемости. У Жорика и верно имелись весьма серьезные новости. Но узнали мы их не от него.
Дисциплина превыше всего. В так называемой казарме курить запрещалось. Табак исчез из употребления довольно давно, но парни не сдались. Собирали продолговатые листки в траве, сушили и набивали ими мелко запечатанные самокрутки из «Геометрий» и «Литератур». Единственным местом для курения являлась траншея, посредством которой сообщались две части школьного подвала. Защищенная стеной, она не простреливалась со стороны огневой точки сепаратистов. Можно было сделать ошибочный вывод, что в таком случае траншея, в общем-то, вариант излишней роскоши. Раз за стеной-то безопасно. Чушь! Это защитное сооружение имело воспитательно-наказательное назначение. За отсутствием иной общественно-полезной задачи ее устройством занимались приговоренные к взысканию. Посредством школьных лопат траншея регулярно углублялась и расширялась. Именно здесь самопровозглашенная восемнадцатая механизированная бригада узнала о грядущей своей участи.
