– Спокойно. Вы – шестеро из кукурузы? Вы же выходили под бортом БМП? – невпопад все пытался отвлечь меня он.
– Что? А, да. – Я снизила напор. – Что, ничем ему нельзя помочь?
Он сжалился и перестал меня жалеть. У самой двери сказал так тихо, будто слова способны были что-то изменить:
– Поздно. Запущенный генерализированный процесс. Это вроде локомотива. Такую штуку не остановить.
Я тупо посмотрела через плечо на вытянувшееся на короткой детской койке тело. Босые ноги свисали с края на подставленный фанерный детский стул.
Врач теперь молчал. Теперь молчал и Котов. Его тело было равнодушно к моему присутствию, будто меня нет. Он больше не звал меня.
Я прислушалась к пустоте и уточнила:
– Он умер?
– Нет.
Врач прищурился на простыню, чтобы не быть голословным, отследил едва заметный вдох и тогда продолжал увереннее.
– Здоровый парень. Сколько-то еще протянет.
– Я опять приду. Завтра.
– Ему это не нужно. Есть всякие там теории… но он в том состоянии, когда не стоит звать его назад.
– О чем вы?
Врач открыл было рот. Потом сморщился, как от сильной горечи, и отозвался:
– Так. Не обращай внимания. Приходи, если хочешь. Ничему это, в принципе, не помешает.
Легким толчком он окончательно выдавил меня из «оперблока». Отошел и прислушался к только что прооперированному на стойке. Третья и последняя за два дня его надежда.
Котов остался там. Немой. И я не знаю, чувствует он что-нибудь или ему все равно. Знаю только, что ему не так, как всем остальным здесь. Ноги мои точно приросли к полу, я не могла сделать шаг. Не придумав, как еще мне задержаться, я спросила:
– Я многого не понимаю здесь. Мне бы узнать…
– Завтра. Завтра-завтра. А теперь спать. Соня, выдай-ка девушке снотворное!
– Щас. Ага. Своим не хватает, – пробормотала ассистировавшая сигаретой сестра себе под нос и отвернулась.
– Не надо…
Я отвернулась, чтобы уйти.
– Надо-надо. Выдай. Из моих личных запасов…
Я вернулась в «казарму».
Отчаяние умножилось спящими и окутало меня плотнее. Несколько часов, как заключенный, я отсидела в своем закуте за одеялом. Беспомощная ночная праздность полна тенями. Перед глазами возникали призраки тех, кто был с нами, а теперь лежит в земле Песково. Галушко, Корсак, Коротков, Перов, Ивашкевич, Ушаков. Их лица, засвеченные, плоские, как сотый оттиск на бумаге, неизменно улыбались мне.
Я вспоминала яростную горечь в первые часы после боя. Жгучую беспомощную тоску, боль в сжатом сиплой судорогой горле. Все это было так недавно. Теперь осталась одна пустота. Я перебирала в памяти немые черно-белые улыбки павших, с каждым часом все менее отличимые одна от другой. Котов не такой. Не может он быть плоским и улыбаться так блаженно-посторонне! Нет? Или может? Ответ напрашивался сам собой. А те… такие же, как он. Как я… как все. Не трогает вообще. Они там, мы тут, что ждет нас самих? Что-то необратимо изменилось. Привычка умирать есть часть привычки убивать. Как быстро! Этой памяти о товарищах нет и сотни часов, а она уже совсем остыла, стала будто чужая. Ни жалости, ни сожаления. Мы никогда не сможем стать как раньше.
Когда живая тишина за одеялом вдруг покачнулась, я навострила уши. Сквозь негромкие проклятия спящих кто-то пробирался к выходу. Я проводила взглядом силуэт и тихо последовала за ним. Подождала: человек шел наверх отлить. Когда в еле сером рассветном тумане он брел назад, мне показалось, что он все еще крепко спит. Рука его скользнула по стене, глаза по-прежнему казались закрыты.
– Эй!
Он резко отшатнулся, криво отступил в пыльный лом парт у стены и чуть не упал.
– Еб твою мать блядь нахуй ебана в рот блядь. Ты че? – удушенным шепотом спросил он.
– Что?
– Да ниче! Мать. Ну даешь, блядь!
– Да что, что?
– Иду назад. Бац, баба! Приглядываюсь – точно. Вот и ты, думаю. И я дождался…
– Кто – «ты»?
– Никто, блядь. – Он суеверно огляделся, все еще таращась. – Тебе чего?
– Спросить хочу кой-че.
Глаза его теперь казались большими и слишком синими. Мне еще подумалось, что такие глаза не могут не принадлежать герою-победителю, не то что примерзать, подсыхая, к земле где-нибудь неподалеку. Чтоб сгладить неловкое знакомство, я протянула ему сигарету Котова. Не знаю, зачем я взяла его пачку. Человек принял сигарету так резко, будто боялся, что я способна передумать.
– Да ладно! Это скудова такое?
Вопрос был праздным, я пропустила его мимо ушей.
– Мы вчера…
– Еще есть? – голодно перебил он.
Я солгала, отрицательно покачав головой. Он не поверил. Его лицо осветило внезапное воодушевление, как будто тумблер переключили.
– Вот черт, и зажигалку бросил. Чтоб не маячила, так только хуже. – Он в третий раз обхлопывал карманы. – И у тебя нет?
– Нет. Мы вышли…
– Кто это «мы»?
Его можно было назвать красивым. Высокий, сильный, с правильным лицом. Но взгляд казался оторванным от лица и выражал смесь подозрительности, безотчетной привычной тревоги и парадоксального воодушевления. Я гнала от себя подозрение, что последнее связано с расчетом на вторую сигарету.
– Мы – это взвод подкрепления, – со всей открытостью объяснила я.
– А, те самые пушкари?
– Наверное, те самые. Короче. Я ничего не понимаю. С начальством бы перетереть с утра, да ждать невмоготу. Голова лопается. Что тут такое?
– В смысле?
– Территориально я представляю. Село Белое.
– Оно и есть.
– Не разберусь, кто здесь стоит? Вы кто вообще? Взялись откуда? По нашим сведениям, здесь местные одни…
– Какие, на хуй, местные? Ха-ха. Их выперли давно.
– Кто?
– Дед Пихто. – Собеседник мой вдруг принял вид охотника в засаде, потом резко нагнулся и прямо из-под ног поднял девственную спичку. – Гоба!
Чиркнул ловко о стену, жадно подкурил и разулыбался. Признаться, этот фокус впечатлил меня много больше любого представления трюкача.
– Кто выпер-то? – еще не веря в спичку, вернула к теме я.
– Кто? Да, в общем-то, свои же. Они по нам хуярили, а село тут близко, прямо стенка к стенке. Нет-нет, да и зацепят землячка. Свалили, суки, нахуй. Мало им. А вас-то сюда каким ветром? Плутали, что ли? – Он снова подозрительно прищурился.
– Мы на Удачу шли.
– Куда?! – Он с усилием сдержал истерический хохот.
