– Рассказывай.
Я не могу. Меня захлестывает беспомощность. Я зеваю так, что больно за ушами, я почти захлебываюсь вдохом.
– Так, спокойно. Чтобы то ни было, закрывать тебя я не стану. Другим не доверяю, а самому, извини, некуда. Без тебя хлопот хватает. Так что вперед без обиняков, я тебя слушаю.
Я решаюсь, как в воду.
– Я одна.
Он ждет. Но это все. Задумывается на секунду.
– Терпи! – отзывается, наконец. – Это ненадолго. Знакомство – дело наживное.
– Не могу. Не понимаю, зачем я.
– А раньше? Ты раньше думала об этом?
– Нет. Свобода. Нужна была свобода, больше ничего. Я думала только о ней. А сейчас я в пустоте. Ничего не нужно. Я хожу сквозь дверь: туда – сюда. Я мечтала, что смогу пройти свободно. Теперь хожу. Порог-порог-порог. Это бессмысленно. С той стороны то же, что и с этой.
– Так-так. Уговаривать не стану, ты у нас, по официальной версии, человек здоровый. Чего ты хочешь? Что тебе может помочь?
Я не знаю. Поджимаю хвост и едва не теряю равновесие от напряжения.
– Думай! Все ответы в твоей голове. Ты не больна. Ты всего лишь собака. Помнишь? Сосредоточься. Так что тебе нужно?
Я жмурюсь. Собираюсь в гармошку, в стопку, скручиваюсь в штопор. Я знаю. Я подчиняюсь приказу. Я знаю, я не больна, я знаю!
– Делать! – выдыхаю я. – Делать что-то. Делать что-то зачем-то каждый день.
– Работу?
«Да! Да!!!»
Я еле сдерживаюсь, чтобы не облизать ему пальцы.
– Работу! Это можно?
– Посмотрим. Жду тебя, как договорено, в четверг. Но если к тому времени у тебя не появится хотя бы намек на щеки, я и говорить не стану. Свободна.
Я не просто начала есть. Я глотала подряд до рвоты.
Первую половину четверга я чувствовала себя лучше, чем хорошо. Даже с осторожностью начала просматривать колонки «Требуется…» в бесплатном газетном хламе, что без спросу рассовывают по почтовым ящикам. Позвонить ни разу не решилась, но мечта, к примеру, сменить ту наглую уборщицу в кафе, что мешала мне ждать Лермонтова, стала дежурной.
Мою пол. Меня все знают, у меня ведро. Я хожу деловито, как у себя дома: я мою пол.
– Что это?
– Читай.
Едва увидев меня, входящей в кабинет, Лермонтов сунул мне под нос какую-то бумажку. Слов в ней было слишком много. Ничего из них, кроме шапки «заявление», не просочилось сквозь барьер восприятия.
– Что это?!
– Заявление с просьбой о зачислении на военную службу по контракту.
Чувства юмора у меня нет. Я псевдоулыбнулась, сглотнула и ухитрилась прочитать, на чье имя составлен документ. Лермонтов не шутил.
– Это что, эксперимент?
– Считай, что так.
Горло мигом пересохло. Так всегда, если дышать ртом.
– Я провалю его, – выдавила я.
– От тебя требуется расписаться вот тут и отнести бумагу в военкомат. Это все.
– Чего?
– Адрес я продиктую. Что тебе не ясно?
– Я не пойду.
– Что так? Боишься потеряться?
Я опасливо принюхалась. Он не разочарован моим упрямством. Не ошибся, не собирался меня убеждать. Прямо сейчас он шел со мной параллельно, нос в нос, исследуя мою реакцию.
– Я псих. Меня не возьмут. Я… Я горничной не решаюсь.
– Вот оно что. Бедная. Так ты у нас больная?
Молчу.
– Не слышу!
– Я необычная. – Я сквозь боль форсирую свою изобретательность, чтобы выжать этот ответ.
– Открою тебе страшную тайну. Только никому не говори. Все необычные. Все вокруг! Я, ты, Вера Ивановна и Светонька из процедурки. Последняя – вообще готовая тема для диссертации. Все мы отличаемся друг от друга. Знаешь, скольким дамам отказали по такому вот заявлению? Сотням!
– Тогда зачем идти?..
– Затем! Иди, и все. Имей мужество получить единственное «нет» в своей пока еще простой и гладкой жизни. Пакет необходимых документов возьмешь у секретаря. Без резолюции чтоб я тебя не видел!
– Когда?
– Никогда. Только если подпишешь. Смотри, от голода до того не издохни, жалко будет трудов. Мой тебе совет: теперь подписывай и тащи сегодня же. Так проще.
– Я не смогу.
– Свободна.
X
Что-то тяжкое, огромное, что-то непреодолимое происходит близко-близко. Что-то плотнеет, сливаясь из частей, прессуясь, набирая мощь и массу… а рельсы под уклон. И тонкий-тонкий, еле ощутимый толчок. Вздрогнула и повела ушами собачка на столе. А все по-прежнему глядят в еще недвижные пейзажи овальных окон, и только ход уж не остановить. Локомотива нет. Ничего не изменить. Ничего не исправить. Под откос, под откос…
Я рванулась, ударилась в стену, забилась и села…
– Да еб твою, тихо там! Спать мешаешь. Нагнали сопляков, блядь…
Мутный стон завершил обращение.
Удушливо пахло безвыходностью. Сложной застойной смесью многослойного давнего пота, зимней сырости нетопленых стен, еще неясного голода, агрессии и подавленного многодневного страха. Настроение в диапазоне между отчаянием и отчаянной готовностью драться немедленно.
Подо мной скрипнули нары, застланные брезентом в бурых пятнах. Кровь старая, разная, не единожды мытая.
Встала. Босиком. На бревенчатом полу навалом мои берцы, куртка, брюки, вещмешок, заметно похудевший.
Вокруг стены подвала с одним входом, без окон. По всему, безопасное место во время артобстрела. Мое спальное место – сразу напротив двери – было отделено, занавешено одеялом на веревке. Я подобрала серый пыльный край. За ним в три ряда стояли короткие кроватки для детей. Как в спальной комнате детского сада, с той разницей, что были они все без задней спинки. Скорчившись на кроватях и вповалку между ними, повсюду спали люди. Всего около сорока – полусотни.
Нечистые тела парили в тесной духоте. Сон их, и неспокойный, и глубокий, дышал и бормотал, как крупный зверь. Я опустила на место шерстяную ширму. Мои нары оказались самыми фешенебельными здесь. На них, судя по запаху, располагали стабильных раненых после санобработки. Яркий назойливый привкус медикаментов сбивал чутье, и мне не удалось определить, есть ли среди спящих в подвале кто-нибудь из наших. Во тьме пробраться сквозь сплошной навал из тел не представлялось возможным, я отложила поиски до утра.
Где я, где остальные и что происходит? Не добившись от себя прозрения, обулась и бесшумно выбралась за дверь. Слепой лестничный марш наверх – и я оказалась перед голым коридором.
