В поисках объяснения загадочного поведения старухи мы проглядели нового визитера. А тот бесшумно прибыл тем же путем, что и она.
Сотник беззвучно прыснул, оценив «детку» по достоинству.
– Ручонки прибери! – прозвучал в ответ глубокий женский голос. – Принес? Сюда клади.
Лица ребят вытянулись. Котов сглотнул. Манящий хрипловатый тембр не мог принадлежать нашей радикулитной знакомой. Откуда взялась эта третья?
– Катька! Ну? Давай. Пока никого нету!
– Пшел! Вчера на угле спину сорвала…
Голос женщины окреп, озлел и потек, притягателен необоримо.
– …газ они нам отрубили! Ждут – сами померзнем. Не дождутся. Дед с бочки буржуйку сварил, говорит, как в войну. А уголь аж на котельной, что за мостом. Вчера снесла разов пять-шесть по два ведра. Сегодня из постели еле встала. Спину ломит невмоготу, часом памерки теряю. Еще ты тут!
Катька постонала, видимо, потянувшись.
– Ну ты стерва! – восхищенно отозвался ее знакомец и зашуршал таинственной ношей в целлофане. – Подь по-хорошему. По острию ведь водишь, гадина.
– Не по себе берешь. Все ли, что ли? – деловито спросила Катька. – Давай. Дай сюда, говорю! Пакет покамест прибери.
– Да на, на! Подавись. Спалят на хрен твой сарай, да вместе с пакетом, там поминай как звали. Слыхала, у Егоровых? И хлев, и баню… Птицу, что не взяли, так побили. С автоматов.
– Слышала. Что, помог им кто?
– Чего?
– Соседи?
– Да кто? Никого ж не осталось. У нас там одни хаты. Разве Самойленки, да уж им не до того.
– Чего? Маруся? Так и не вернулась?
Ответ невразумительно.
– Чего мямлишь?
– Нашли ее.
– Ну, слава богу!
– Не.
– Чего? Да говори, чего?! Живая?! – словно навзрыд вдруг выкрикнула женщина.
Где-то отзвуком задребезжало стекло. И долгое молчание в ответ.
– Где? – совсем спокойно, наконец, спросила женщина.
– В сухом колодце под Конотопом, на выезде. Давно уж, с осени… Обгорела, говорят, сильно. Нашим-то велели помалкивать. Да я думал, ты слыхала.
Женщина повыла тихо, как поют, когда никто не слышит. Спутник не мешал ей.
– …мы с ней в школе сидели. Три класса, – сказала неожиданно ровно. – А вдруг и не она то?
Но и тени надежды в голосе уже не было. Мужчина молчал по-прежнему.
– Сам-то видел?
– После. А мать тогда ж видала. Неделю черная ходила.
– Господи. А менты что?
– Менты – что? Сама знаешь что. Ну что, пойдем, что ли?
Она подумала недолго.
– Сюда иди.
Послышалась возня и шорох. Вздох недоуменный и короткий стон.
– Не могу теперь. Вспомнилось, так и стоит перед глазами… Кать, прости.
– А эти смогут и не то. На их могилах вырастут цветы.
– Кончай. Прикройся… да пойдем уж, что ли.
Установилось тупое молчание, бессмысленное, как холостая очередь. Каждый думал свое, пока осторожно не подал голос Шапинский:
– Чего это они? А? Это… от кого они? А?
Котов взглянул на него с такой ненавистью, что я испугалась, что не успею.
Он колебался раскаленную добела секунду, после молча отвернулся и вернулся на место недавней дислокации. Схрон хозяев оказался там же. Перекинув несколько охапок сена, в котором мы провели ночь, взводный достал рыхлый травяной мешок с домашней жирной тушенкой, укупоренной в пол-литровые банки, и из-под него – початый картонный ящик с дюжиной бутылок водки производства местного завода. Первую бутылку Котов вскрыл зубами, отпил треть и передал за спину, та пошла по рукам. После подгреб к себе вещмешок Шапинского и стал перекладывать туда тушенку.
– Э! Ты что делаешь?
– Теперь, Шапа, если денешь, я его из тебя сделаю, – сквозь зубы ответил Котов и продолжал паковать добычу.
– Выкладывай! – высоким твердым голосом сказал вдруг Шапинский и усилил аргумент выразительной автоматной дугой. – Клади назад, или я…
– Чего?!
Сотник гоготнул под руку и затих через силу.
– Мы армия, не банда… – почти уверенно объявил Шапинский.
Но гнев взводного уже был обуздан прошлым титаническим усилием.
– Приди в себя, салабон! Что ты жрать завтра будешь? – процедил он.
– Выкладывай обратно! – взвизгнул Шапинский.
– Боец, сколько у тебя продпайка? – преувеличенно спокойно уточнил взводный.
– Половина еще…
– Нет! – едва сдерживаясь, брызнул слюной Котов. – Твой паек в овраге у села Песково, блядь! В брошенном в панике вещмешке. А твоя «половина» – это доля твоего мертвого товарища, мать твою, закопанного там же! Ты понял? Я спросил: ты понял?!
– Ага.
– Не «ага», а «так точно».
Потом спокойно допаковал мешок, поднялся во весь рост и броском накинул лямку на плечо рядового.
– Носи, блядь. Потеряешь – сдохнешь следом.
Шапинского перекосило на правое плечо. Он растерялся и не успел ответить.
Котов сжалился:
– Ты слово «контрибуция» слыхал? Они дома у себя. Ховают не последнее, уж точно. Корова вон. А нам без ихнего добра до наших тупо не дотопать.
– Так нельзя…
– Они обязаны поддерживать войска. Мы решаем и их проблему.
– Вот и скажи им!
Котов не успел взвешенно аргументировать отказ. Грохнул оглушительный, будто пушечный, выстрел, и дощатая опора взорвалась рядом с его щекой вдребезги. Ладонью взводный резко зажал глаз, кровь брызнула между пальцев. Навес под сено одноного накренился. Мы прижались к стеновым доскам.
– «Ижак», – с лету определил Гайдук.
– Двустволка?!
Вопрос праздным не был. С середины двора, стоя во весь рост, сквозь расшитое оконце в нас стрелял местный. Тот самый Катькин спутник, прятавший вместе с ней мешок. Видно, наш громкий спор привлек-таки внимание хозяев, а расшитая рухлая крыша сарая пропускала достаточно света, позволяя прицелиться. Сотник мгновенно вскинул автомат, и Котов едва успел толкнуть его под локоть.
– Не стрелять! Уходим.
Короткая очередь, проштопав доску крыши, все же ушла наверх.
Хозяин схрона повеселел.
– А-а-а! Хреновы ублюдки! Всех, блядь, положу! – донеслось со двора.
Ружье оказалось однозарядным. Человек даже не думал пригнуться. По-прежнему стоя во весь рост в необъятной фуфайке с плеча своей спутницы, он покачивался, пытаясь сбросить гильзу и загнать новый патрон. Неопытность или волнение отняли у него добрых десять секунд. Мы могли по очереди снять его два раза каждый. Вместо того, как могли бесшумно, мы просочились сквозь дальнее полуразобранное крыло коровника и стали отходить от хутора. Растерянный Шапинский ковылял, при каждом шаге громыхая тяжкой добычей.
