– Вы поняли? – осторожно спросила я, боясь спугнуть свою удачу.
– Что? – так же настороженно отозвался он.
– Что я не заблуждаюсь, не притворяюсь и не болею. Я собака. Потому что мне так было дано. Это так же, как вам дано быть человеком. И это нельзя изменить.
– Давай договоримся о понятиях, – соскользнул он с крючка. – Что значит для тебя быть собакой?
О, это был провал. Я моргнула и равнодушно уставилась в окно. Исчезла птица. Кость челюсти остро ткнулась мне в предплечье.
– Нет-нет, только не теперь! Не смей замыкаться, говори со мной! Что это значит? Что ты мыслишь как собака? Или что ты вернешься в родную стаю и будешь жить как все, среди своих? Растить чужих щенков. Бывают же бесплодные собаки?
Я бросилась на него через стол. Обеими ногами оттолкнувшись от сиденья, прыгнула вперед и, раскорячившись на коленях на столе, вцепилась ему в горло.
– Спокойно! – попытался унять меня он, но я не отпустила.
Под столешницей была тревожная кнопка, и на самом краешке сознания я ждала, когда же он нажмет ее и нас разнимут. Но он не пожелал помощи.
– Меня жена убьет, – насмешливо сказал Лермонтов, не отрывая взгляда от отражения. – Поговорили… Я буду ждать твоего вывода. Свободна.
Он никого не вызвал.
– Я могу идти?
– Я же сказал. И вот что, чисто из любви к искусству.
Демонстративно он подошел к столу и выключил диктофон, с которым всегда работал. Если б только он этого тогда не сделал!
– Если бы ты была собакой, не стала бы меня душить. Впилась бы зубами в горло. Любой, самый не созданный для этого пекинес предпринял бы эту тактику. Это инстинкт. У тебя – руки. У нее – зубы. Я знаю, как и ты, что ты в какой-то мере собака. Я еще не знаю, насколько ты собака. Ты и сама не знаешь.
VII
Котов вновь повернулся к дальнему лесу. Поодаль в том направлении читался рваный пунктир проезжей грунтовки. Жидко присыпанная гравием, она сбегала за холм прочь от Пескова на северо-восток. Нам предстояло углубиться и пересечь территорию, подконтрольную неприятелю. Долго ли, коротко идти – как повезет. И если повезет, то долго.
Наплывами грунтовку прятал туман промозглого утра, тогда мы почти теряли направление. Но потом ветер сносил его по сторонам, там впутывая в пегий сухостой.
Плелись молча, не глядя вокруг, шагом разминая одеревенелые в стылой сырости суставы. Ноги мерили чужую мертвую землю, неприютную, пустую, до одури похожую на нашу. Мысли мои качались в мерный такт шагам, и, будто в полудреме, мне казалось, что под мутной пудрой тумана ботинки ступают по белым лилиям… по розам… хризантемам… что это?
Хризантемы. Шла я именно по ним. Длинная тень куцей лесополосы у перепаханного каменистого поля еще хранила туман. Но едва мы вышли из ее укрытия, как серенький рассвет стал подбирать его обрывки, и поворот дороги постепенно открылся. Был он неряшливо усыпан фальшивыми цветами диких акриловых оттенков.
Ветер перебирал полуразобраные лепестки, ерошил в грязи. Дорога, окруженная с двух сторон старой мусорной свалкой, более всего походила на место проведения вдруг сгинувшей майской демонстрации. «Ура, товарищи!» Повсюду хлам, обломки досок, остовы скамеек – и среди них обильное тряпье крупных соцветий преимущественно розового, желтого и фиолетового цветов, смешанное с черными останками стеблей живых когда-то растений.
Все помалкивали недоуменно. Я долго не могла уловить, что еще мне это напоминает. И мощно, и неуловимо. Что-то про старух в платочках… Вдруг под ногой звякнуло, как горсть крупных монет. Наугад я пнула ботинком оранжевый проволочный веник. Под ворохом цветов лежал широкий лоскут, обрывок военного мундира. На нем, как новые, сияли в ряд ордена и медали времен Великой Отечественной. Я подняла его. Он оказался прикреплен к кривой плотной планке. Разглядев находку, я поняла, где мы.
– Стоп! Эй, авангард! В обход давайте!
– С чего это? – отозвался Гайдук и сразу остановился.
– Это не свалка. Это кладбище.
– Да ладно.
Мы сбились в кучу. Я показала лоскут. Котов первым протянул руку:
– Дай сюда.
Металл прозвенел. С тыльной стороны он накрепко застрял в проеме между серо-черных сухих человеческих ребер.
– Не понял…
– Это с трупа. Из старой могилы. Отсюда… – Я махнула вбок.
Взводный исподлобья всмотрелся в мусорное поле по левую руку. Туман совсем исчез. В рассветном солнце теперь легко было различить осколки прессованного гранита и мятые чугунные ленты оград. Кладбище делила надвое асфальтовая лента трассы. По сторонам ее сдавила широкая канава, там стояла талая вода. Мы оказались посередине цветочной дороги. Вперед или назад – все те же триста метров.
– Ну это вообще бред… На хрена по могилам-то?.. – пробубнил Шапинский.
Котов дернул ртом, нелепо помотал моей находкой, не зная, как следует поступить. Тихо заблеял смешком Довгань.
– Попробуй только. Бивни плюнешь, – шепнул ему сквозь зубы Котов и поднял голос: – Взвод! Вперед, небыстро. Под ноги смотреть. Шаг в шаг, двинули!
Сотни долгих шагов в тишине по дороге, усеянной лепестками цветов. Хруст под ботинками. В этом хрусте – глухое эхо того, что подробностями пухло в голове и ярче, и отчетливее стократ.
– Ну ты красава, Кот! – шагая чуть в стороне от других, громко похвалил Гайдук.
– Чего тебе?
– Ай, молодца. Сусанин, блядь. Завел соратничков в могилки.
– Заткнись и шлепай молча, гнида.
В спокойствии Котова звучала необоримая усталость.
– Ага. До первой садки…
– Не понял. Чего доебался?
– По трупам – это что! Это ладно. Тем ребятам уже параллельно. Но что ты лезешь, как по тракту? Белый день кругом. Еще чутка – и нас видать со Спасской башни станет! Если сейчас вдарят, так нам ховаться разве в ямки под покойничков.
– А куда? Здесь негде свернуть, – вяло объяснил Котов.
– Это ты сепарам потом доложишь, повеселишь парней.
– Что предлагаешь? – не сбавляя шага, осведомился Котов.
– Не хрен идти, где негде свернуть.
– Конкретнее.
– Глянь по карте ближний хутор. Лучше заброшенный, тут их валом после перестройки. На худой край чего жилое, помельче, там уж глянем, кто там кто. Да так, чтоб подобраться не во чистом поле. А по леску, по болотцу. Хотя б по лесополосе. На день там станем. Ночью – дальше. Так, в несколько ходок, доберемся. А даст бог – еще и разузнаем чего нового.
– Это от местных-то? Я их инфу в гробу видал.
– Везде люди живут.
– Люди, нахуй. Ты погляди, что мутят, отморозки!
