Аврора продолжила свой рассказ, как будто он не был прерван внезапно сморившим ее вчера сном. Угарным сном.
– Нам не верилось, что Паула могла решиться на побег. Зная, что он ее все равно найдет. Хоть на краю света, а найдет.
– Не думаю, что он ее нашел, – возразила я. – Паула с матерью исчезли. Уехали. Они где-то прячутся. Никому не известно где.
Аврора отняла у меня руку и, согнувшись, обняла живот.
– Ты не понимаешь, – сказала она.
– Чего не понимаю?
– У меня в животе резь. У меня голова разламывается.
– А здесь доктор принимает?
– Только по понедельникам. Я не хочу к нему идти. Он запретит мне заниматься дезинсекцией, а чем я тогда буду зарабатывать?
– Ты от этой гадости болеешь.
– От этой гадости я сплю и вижу сны. Но ты не понимаешь, Ледиди, – повторила она. – Ты не понимаешь.
– Чего не понимаю?
Аврора стала покачиваться, обхватив живот и закатив глаза.
– Послушай, – прошептала она. – Послушай. Зачем ты, замочив Макклейна, убила еще и малышку Паулы? Зачем?
– Прости. Я не понимаю. Что?
– Когда ты палила в Макклейна, когда ты палила в Короля Хуана Рамоса, о чем ты тогда думала? Зачем ты, замочив Макклейна, убила еще и малышку Паулы? Зачем?
Эти слова окостенели в воздухе, словно схваченные ядовитым паром, который вдыхала и выдыхала Аврора. Мне казалось, я могу взять их и сломать в ладони, как сухие прутья. По языку разлилась ядовитая горечь.
«Зачем ты, замочив Макклейна, убила еще и малышку Паулы? Зачем?»
Я видела сохнувшие на агаве платьица. Я воображала, как тоненькие ручки-прутики пролезают в их узенькие проймы. Платьица почти высохли и вспархивали на горячем ветру. На земле рядом с агавой валялись игрушечное ведерко и игрушечная метла.
«Зачем ты, замочив Макклейна, убила еще и малышку Паулы? Зачем?»
Кровь благоухала розами.
«Зачем ты, замочив Макклейна, убила еще и малышку Паулы? Зачем?»
Я закрыла глаза и стала молиться за радио. Я молилась за песню, которую без конца слушала по радио в Акапулько. Я слушала ее, убирая дом. Я слушала ее на берегу. Я слушала ее на катере с прозрачным дном. Я слушала. Я слушала. Я слушала наркобалладу, посвященную Королю Хуану Рамосу.
Даже мертвый он первый в мире живых,
Даже мертвый он первый в мире живых.
Выстрел тот и дочурку сразил вместе с ним,
Ты увидишь их тени, сквозные как дым.
Рядом, ручонка в руке, на большаке.
Рядом, ручонка в руке, на большаке.
Молчи, за их души молиться не станем,
Мы зверски убитых песней помянем.
Глава 25
Воскресным утром тюрьма проснулась рано – узницы начали готовиться к приходу посетителей. Женщины красили ногти, собирали волосы, плели косы, раскручивали огромные бигуди, на которых спали всю ночь. Даже те, кого никто никогда не навещал, на всякий пожарный прихорашивались.
О чем все знали, так это о том, что очередь на вход в женскую тюрьму была короткой, а очередь на вход в мужскую тюрьму была длиннющая и растягивалась по меньшей мере на десять кварталов. Приходилось стоять по много часов, чтобы попасть внутрь.
Об этом мне сообщила Луна.
– Вот тебе и вся наука, – сказала она. – Никто не навещает женщин. Все навещают мужчин. Что еще нужно для понимания мира?
По правилам женской тюрьмы сначала во двор впускали посетителей, а через полчаса к ним выпускали заключенных.
В одиннадцать мы выстроились в коридоре перед дверью во двор. Я была зажата в очереди между Луной и Джорджией. Я слышала, как у Джорджии во рту щелкает ком жевательной резинки.
– У тебя еще жвачка есть? – спросила я.
Я не чистила зубы с самого ареста.
Джорджия вытащила из кармана джинсов розовую подушечку и дала мне.
– Спасибо.
– Держись за свои молитвы, – сказала Джорджия. – По воскресеньям сюда сползаются все известные человеку религии, и каждая норовит оприходовать твою душу.
Двор изменился до неузнаваемости. Он походил на ярмарочную площадь. Посетители были одеты в красное и желтое. Им не разрешалось приходить в синем и бежевом, чтобы они не смешивались с заключенными.
Кругом передавались из рук в руки корзины с едой, подарки в ярких обертках. На скамейке ждали своего часа четыре монахини в белом облачении. В толпе шныряли дети. Не хватало только продавца шариков и тележки с сахарной ватой.
Обшаривая взглядом мешанину скучных арестантских цветов и пестрых посетителей, я искала маму.
Я ее не находила.
Она не пришла.
И тут я заметила направлявшегося ко мне отца. Я рванула к нему сквозь заросли джунглей.
Я пробиралась под папайями, разрывая попадавшуюся на пути паутину и распугивая игуан.
Я купалась в аромате цветов апельсина.
Это был не отец.
Мария раскинула руки, и я увидела на ее предплечье уродливый круглый шрам и большую вмятину от маминой пули. Еще я увидела тонкий шрамик на ее верхней губе.
Мария заключила меня в объятия и поцеловала в щеку.
Впервые в жизни я подумала: «Благодарю тебя, папочка. Благодарю тебя, папочка. Благодарю за то, что блудил и подарил мне Марию».
Я отвела Марию в сторону. Все скамейки были заняты, и мы сели прямо на цемент, прислонившись спинами к стене мужской тюрьмы.
Луна общалась с монахинями. Джорджия и Виолетта беседовали с женщиной в сером деловом костюме. Авроры нигде не было видно.
– Ты хотя бы в безопасности, – произнесла Мария.
Мария рассказала мне, что ее матери нет в живых. Сама она пряталась в норе и слышала автоматные очереди, изрешетившие ее дом и тело ее мамы.
– Меня спасла нора. Вообрази, нора кого-то спасла.
– Меня она тоже однажды спасла.
– Деревья и трава были захлестаны маминой кровью. Я знала, если я посмотрю вверх, небо тоже будет в ее крови. Луна покрыта ее кровью. И это навсегда.
Я стала гладить Марию по голове, проводя ладонью от темени к шее. Она дрожала.
– Я много дней боялась выйти. Я видела, в небе кружили грифы.
– Да.
– Я слышала, как шуршат муравьи.
– Да.
– На пятый день у меня все до того пересохло, что даже слезы уже не текли.
– Да, конечно.
– Мне было страшно одиноко.
– Да.
– Я слышала, один из бандитов сказал: «Будь благодарна, что мы тебя просто пристрелим. Могло быть и хуже».
