Мы думали, что Мария сильная. Моя мама никогда так не считала.
– Девочка нарывается на беду и не успокоится, пока не нарвется, – говорила она.
Эстефания, Паула и я чувствовали, что самое худшее с Марией уже случилось, поэтому она не боится никаких ядовитых тварей вроде той, которую заметила на дереве Эстефания. Мария подобрала длинный прут и тыкала им в змею, пока не сшибла ее на землю. Эстефания, Паула и я с визгом отскочили, а Мария наклонилась, взяла змею двумя пальцами и поднесла чуть не к самому лицу.
– Думаешь, у тебя страшная морда, ну так погляди на мою! – проговорила она.
– Брось ее, брось! – закричала Паула. – Она тебя ужалит!
– Дура, я и хочу, чтоб ужалила, – сказала Мария, выпуская змею.
Мы все у нее ходили в «дурах». Ни одно другое слово она не произносила с таким смаком.
Однажды, когда мне было семь лет, мы с Марией шли вдвоем из школы. Обычно мы возвращались с уроков большой компанией. Наши мамы встречали нас на шоссе и разводили по домам. Но в тот раз мы с Марией, не помню уж почему, оказались одни. Нас печалило то, что занятия вот-вот закончатся и наш учитель, к которому мы за год успели привыкнуть, вернется к себе в Мехико, откуда в сентябре прибудет новый доброволец. Жители сельских районов целиком зависели от приезжих из города. Все учителя, соцработники, врачи и медсестры были не местными. В глубинку их гнала необходимость приобрести опыт работы в социальной сфере. Постепенно мы поняли, что не стоит слишком привязываться к этим людям.
– Сегодня они здесь, завтра их как ветром сдуло. Натуральные бродячие торговцы, у которых вместо товара мильон поучений. Не люблю я этих летунов, – говорила мама. – Они понятия о нас не имеют, а туда же, лезут с советами: это делайте так, а вот то этак, поступайте так, а не сяк. Я-то не еду в город и не спрашиваю их: «Эй, чтой-то у вас так воняет? И куда подевалась трава? И с каких таких пор небо не голубое, а желтое?» Это ж чистой воды проклятая Римская империя.
Я тогда не понимала, к чему мама приплела эту империю, но знала, что она смотрит передачу про историю Древнего Рима.
Так вот, в один июльский день мы вдвоем с Марией брели домой. Я помню жару и тоскливое предчувствие разлуки с любимым учителем. Парило невыносимо, и от долгой ходьбы я взмокла с головы до ног. Воздух был так напитан влагой, что пауки ухитрялись развешивать в пустоте свои сети, и мы то и дело смахивали с лиц паутину и отдельные липкие нити, моля Бога, чтобы кровопийца не свалился нам на волосы или за ворот. Разомлев от влажности, игуаны и ящерицы спали с полузакрытыми глазами, и даже насекомых сморил сон. Обессилев от жары, бездомные собаки в поисках воды выползали на шоссе, и их окровавленные останки пятнали черный асфальт на всем пути от нашей горы до Акапулько.
Мы с Марией тоже совсем спеклись и присели передохнуть на камни, проверив, нет ли поблизости скорпиона или змеи.
– В меня ни один мальчишка не влюбится, ясно. А мне плевать, – сказала Мария. – Я и не мечтаю, чтобы кто-то тыкался мне в лицо. Мама говорит, никакой парень не полезет ко мне целоваться.
Я представила себе такой поцелуй: губы прижаты к рваной губе, язык в глубокой расщелине нёба. Я спросила Марию, значит ли это, что у нее никогда не будет детей, и она сказала, что нет. Мама говорила ей, что она никогда не выйдет замуж и не родит ребенка, потому что не сыщется мужчины, который бы ее полюбил.
– А я и не хочу быть полюбленной, – продолжала Мария. – Так какая мне разница?
– Да и я не хочу. Кто ж этого хочет? По-моему, целоваться противно.
Мария обожгла меня яростным взглядом. Я подумала, что сейчас она меня ущипнет или плюнет мне в лицо, но в тот миг Мария отдала мне свое сердце.
В ее взгляде сверкала ярость, потому что в наших краях ярость переполняла всех. Вся Мексика знала, что выходцы из штата Герреро злы и опасны, как бесцветный скорпион, спрятавшийся под подушкой.
В Герреро властвовали игуаны, пауки, скорпионы и жгучее солнце. Человеческая жизнь не стоила ничего.
Мама постоянно это повторяла: «Жизнь ничего не стоит». И припев известной старой песни стал для нее почти молитвой: «Ты хочешь меня убить, так нечего ждать до завтра, лучше убей сейчас».
Она каждый раз чуть-чуть меняла его, приспосабливая к случаю. Однажды я слышала, как мама сказала отцу:
– Ты хочешь от нас уйти, так нечего ждать до завтра, лучше уйди сейчас.
Я знала, что он ушел навсегда. Но их совместная жизнь добром так и так не кончилась бы, потому что мама наверняка это сделала бы. Приготовила бы варево из толченых ногтей, слюны, мелко нарезанных волос, женских кровей и зеленого чили, а потом потушила бы в нем курицу. Она передала мне рецепт. Не на бумажке, а на словах.
– Всегда стряпай сама, – наставляла она меня. – Пусть никто чужой для тебя не стряпает.
Это блюдо с ногтями, слюной, женскими кровями и волосами уж точно нельзя было бы не проглотить в один присест. Колдовать на кухне мама умела. Слава богу, что отец не вернулся. Мамино мачете никогда не ржавело.
– Месть у меня в крови, – говорила мама.
Это была угроза, но еще и урок. Я понимала, что на ее снисходительность мне надеяться нечего, но и сама училась не прощать. Она даже перестала ходить в церковь, хотя и чтила многих святых: ей не по душе была вся эта болтовня о всепрощении. Я знала, что она подолгу раздумывает о том, как расправится с сукиным сыном, если тот покажется ей на глаза.
Истребляла ли мама бурьян своим острым мачете, жахала ли булыжником по черепу игуаны, сдирала ли скребком шипы с циновки из агавы, сворачивала ли шею курице, впечатление было такое, будто весь окружающий мир для нее – отцовское тело. Когда она резала тонюсенькими кружочками помидор, я чувствовала, что у нее под ножом сердце изменника.
Как-то она привалилась к входной двери, прижалась всем телом к дереву, и на миг эта дверь превратилась в спину отца. На стулья мама садилась как к отцу на колени. К ложкам и вилкам прикасалась как к его рукам.
В один прекрасный день к нам в дом влетела запыхавшаяся от бега Мария. Мы жили всего в двадцати минутах ходьбы друг от друга, если идти напрямик через заросли фикусов и невысоких пальм, где на плоских камнях млели под солнцем здоровенные коричневые и зеленые игуаны. Они могли молниеносно вскинуться и укусить, особенно восьмилетнюю девочку, которая мчится мимо, мелькая красными пластиковыми шлепками. Мария явилась одна. Ее, единственную из нас, безбоязненно выпускали на улицу. Мы все знали, что она даром никому не нужна. Люди от нее шарахались. Когда Мария возникла в нашем дверном проеме, меня сразу пронзила мысль: случилось что-то особенное.
– Ледиди, Ледиди! – закричала она.
Моя мама отлучилась на рынок в Чильпансинго. Нас, малолеток, еще оставляли дома без присмотра, если мы клялись исполнять наказ: за порог ни ногой. Но едва у девочек на груди набухали маленькие бугорки, наши мамы занимали оборону. С этой минуты они прибегали к любым ухищрениям, лишь бы на нас никто не позарился.
