– Почему в Мехико?
– Говорят, он убил человека. Говорят, он убил маленькую девочку!
– Что?
– Майк заявил, что ты ехала с ним. На автобусе. Я вспомнила. Детские платьица сохли на солнце на мясистых листьях агавы. На земле белели перья чаек.
Я даже не могла сглотнуть слюну. Вязкая масса копилась и копилась у меня во рту, пока я не сообразила выплюнуть ее в ладонь.
– Майк заявил, что ты ехала с ним. На автобусе. В одной руке у меня был телефон, в горсти другой руки – сгусток слюны.
– Немедленно возвращайся. Тебя вызывают в Мехико – свидетелем. Майк говорит, ты можешь снять с него обвинение. Это быстро. Скажи им правду! Он говорит, тебе все известно.
В машине Майка меня посетило видение. Мы были вдвоем с Марией, моей дорогой сестрой, копией моего папочки. Я называла ее сестрой, сестренкой. Тогда-то мне и открылось, что никого я так не люблю, как ее. Раньше я об этом не подозревала, даже когда баюкала ее сломанную окровавленную руку. Прозвучавшее в том видении слово «сестренка» разбудило меня, как взрыв фейерверка. Слово вырвало меня из сна. Белые чайки парили над хижиной, над ротвейлерами и над тощим мужчиной. То ли птицы были облаками, то ли облака были птицами. Девчушка в белом платьице подбирала с земли перья. Вытатуированная на плече Майка красная роза благоухала, как живая. Я не возражала, когда он велел мне спрятать у себя его героин. Я не возражала, я сунула кирпич героина в свою черную сумку со сломанной молнией. Я не возражала.
– Опять ничего не слышно, мам. Попозже перезвоню.
Я вырубила телефон.
Очень надо мне было складывать сумку и садиться на автобус до Мехико. Сдался мне этот вдоль и поперек знакомый, вдоль и поперек избитый асфальт, забросанный мусором, потерянными перчатками, использованными презервативами и пустыми сигаретными пачками.
Сдалось мне это шоссе, которое пыталась перейти моя бабушка с кувшином молока. Сдалась мне эта дорога, навсегда оставшаяся рекой крови и белого молока с добавкой машинного масла.
Сдалась мне эта магистраль, которая только за годы моей жизни сгубила не меньше двадцати человек, не говоря уж о собаках, овцах, козах, лошадях, курах, игуанах и змеях.
Сдался мне этот путь, закапанный кровью раненой Марии.
Обойдутся.
Ни Хулио, ни Хакаранде я о мамином звонке не обмолвилась.
Я чувствовала себя зеленой-зеленой изнутри, как зеленое поленце, которое не горит в огне. Я чувствовала себя слишком юной, чтобы выйти в открытый мир.
У меня не было даже пары туфель.
Через три дня в парадную дверь постучали.
Хулио, Хакаранда и я завтракали на кухне.
К нам в дверь никто никогда не стучал. Стук повторился, а потом раздался звонок. Звонок – это мягко сказано, потому что палец, давивший на маленькую пластмассовую кнопку, ее не отпускал. Звук, наполнивший дом, напоминал вой сирены.
Хулио вскочил и выбежал в сад. Мы с Хакарандой направились к парадной двери. Она была распахнута настежь.
На пороге стояли трое полицейских в шерстяных шлемах-масках и с автоматами. Они явились за мной. Они хотели обыскать дом.
– Пожалуйста, входите, – сказала Хакаранда.
Полицейские водили нас за собой по всем комнатам. В хозяйской спальне они взломали дверь гардеробной, в которую мы никогда не заглядывали.
В том месте, где я ожидала увидеть кучу дорогих платьев, шикарных блуз и свитеров, переливчатых вечерних туалетов из шелка и бархата, оказался большой оружейный склад. Вместо атласных туфелек на шпильках и меховых манто в нем штабелями лежали винтовки, обоймы патронов, бруски динамита, гранаты и бронежилеты. Там даже было несколько автоматов, запеленутых, как младенцы, в американские флаги.
Мы с Хулио занимались любовью у логова смерти.
Первое, что сделал один из полицейских в моей комнатенке, – это приподнял матрас.
Меня пронзили мамины слова, докатившиеся до меня по шоссе через толщу гор: «Только полный кретин прячет вещи под матрасом!»
Полицейский взял кирпич героина и записную книжку Паулы с фотографиями и велел мне собирать сумку.
Хулио прощаться со мной не стал. Едва поняв, что у дверей копы, он перемахнул через забор сада и был таков. У него, натурально, возникла мысль, что пришли по его душу. Хулио и его нежные, словно розы и магнолии, поцелуи исчезли из моей жизни навсегда. Он утонул в реке.
– Бабулю будем кончать? – спросил один полицейский.
– А у нее лоб не чугунный? – отозвался другой и выстрелил.
Хакаранда упала навзничь.
Ее мертвое тело лежало на холодном полу.
Седые волосы на белом мраморе набухали кровью. Открытые глаза были неподвижны, как стеклянные глаза чучел африканских зверей.
Полицейский защелкнул на мне наручники и затолкал меня в полицейскую машину. Мы ехали по еще не проснувшимся улицам, следуя указателям на аэропорт. За окном машины тянулись грязные тротуары и бесконечные ряды магазинчиков курортной одежды, плотно закрытых металлическими ставнями.
В направлении побережья с удочкой на плече и красным детским ведерком в руке прошествовал рыбак.
Я посмотрела в сторону Тихого океана, туда, где тонула в волнах Дева Мария.
Бриллиантовое кольцо сеньоры Доминго по-прежнему было на мне. Я повернула его бриллиантом внутрь, к ладони, чтобы казалось, будто у меня на пальце просто золотой обручальный ободок.
Я знала, что меня на военном вертолете доставят в Мехико. Мое преступление было слишком серьезным, чтобы им занимались в штате Герреро. Благодаря телевизору я все это уже переживала. Я знала наперед каждый шаг.
Я знала, что меня сразу посадят в женскую тюрьму как свидетельницу и соучастницу убийства маленькой девочки, дочки одного из самых могущественных мексиканских наркобаронов. Это было громкое преступление.
Если бы в мраморном доме я не перестала смотреть телевизор, я бы знала и то, что весь мир потрясен зверским убийством малышки. Я бы знала, что в полицию заявил сельский учитель, которого навели на хижину грифы.
– Там их собралось штук двадцать с лишком, похоже было на тучу плавающих в воздухе черных перьев, – рассказывал он репортеру.
В вертолете я сидела спиной к пилоту. Меня сопровождал только один полицейский, и сел он лицом к лицу со мной. Поскольку руки у меня были скованы за спиной, мне приходилось нагибаться вперед.
Взлетев над портом Акапулько, вертолет развернулся и взял курс на Мехико. Я смотрела в окно на проплывающие внизу джунгли. На большой высоте у меня начали мерзнуть ноги.
Между парой противоположных мне кресел помещались две канистры. На обеих была наклейка с черепом и перекрещенными костями, обозначавшая яд, и надпись большими черными буквами: «ГЕРБИЦИД».
