Хулио купил нам билеты на катер со стеклянным дном, курсировавший по заливу между берегом и островом Ракета. И вовсе не для того, чтобы я полюбовалась на песок, на океан или на остров. И не для того, чтобы я побывала в тамошнем зверинце и поглазела на старого льва, чей рык долетал до нас через залив в безветренные утренние часы. Хулио хотел показать мне под водой бронзовую статую Девы Марии Гваделупской, затонувшую в море. Ее называли Морской Девой.
– Сейчас тебе явится матерь воды, – сказал он. – Она заступница потерпевших кораблекрушение и рыбаков. И еще утопленников.
Своей низкой посадкой катер напоминал каноэ, только широкое. Мы с Хулио склонились над стеклом, позволявшим видеть все, что проплывало под катером. Вскоре в зыбкой глубине замаячили ее очертания.
Сквозь подцвеченное стекло подводный мир выглядел зеленым. Из зеленых бликов выступила бутылочно-зеленая Дева с короной на голове. Ее окружали рыбы. Плечи Девы обросли морскими улитками. Кроме всего, она исполняла роль колодца желаний. Океанское ложе вокруг статуи было устлано монетами, которые серебряно мерцали и поблескивали в священной неприкосновенности.
Когда мы скользили над ней, Хулио сказал:
– Давай помолимся.
Он склонил голову, сложил ладони и произнес: – Чем глубже я погружаюсь, тем больше я открываю, чем больше я открываю, тем больше я алчу открыть.
[8] Аминь. Аминь.
– Ты молишься вслух?
– А ты будешь молиться? – спросил Хулио.
Вечером того дня мы лежали обнявшись на нашей громадной кровати.
– Мне нужно было, чтобы ты поняла: я под толщей воды, под такой же толщей воды, как она, Мария, которая всю долгую ночь спит в море в кромешном, беспроглядном мраке, – объяснял он. – Все думают, что я на дне реки. И даже моя мама. Быть живым для меня смертельно опасно. Я сплю ночью без снов. Совсем разные вещи: жить в темноте со свечой и жить в темноте с мигалкой. У меня есть мигалка, а я мечтаю о свече.
– Твоя мама тоже считает тебя мертвым?
– Да. Все молятся за мою душу.
– А ты не можешь ее известить? Ей важно знать, что ты здесь.
– Моя семья помнит, что я был самым быстрым бегуном и лучшим прыгуном. Я выигрывал любое состязание. Я всегда побеждал. Я должен был обставить того пограничника. А я его не увидел и не услышал. Мама говорит: «Мой Хулио никогда, ни за что не дался бы никому в руки. Ему проще утонуть». Вот я и утонул. Ты любишь утопленника, Принцесса Ледиди. Ты чувствуешь в моих поцелуях вкус речной тины? Там, где я переплывал реку, поставили крест, белый крест в мою память.
– На нем твое имя? – спросила я.
– Для полиции Штатов этот белый деревянный крест – лучшее доказательство того, что я умер. Так сказано в заведенном на меня деле. Представь, что деревянный крест с пластмассовыми цветами, по мнению ФБР, стопроцентно доказывает, что моя семья считает меня покойником.
– На нем твое имя?
– Мое имя не Хулио.
Через окно хозяйской спальни, вознесенное над садом и над бронзовым конем, из мраморного дома был виден залив, переливающийся ночными огнями. Когда я смотрела на него, мне представлялась живущая под синей водой Дева.
Уроженка юга, не изведавшая прелестей холодной погоды, я любила закрывать двери и окна и нагонять кондиционером ледяной воздух, пока комната не превращалась в морозилку. У меня стучали зубы. Казалось, они размолотят друг друга. Такого холода я в жизни не испытывала. Я от него балдела. Балдела даже от боли.
– Это не спальня, а Северный полюс! – иронизировал Хулио.
Он никогда не просил меня выключить кондиционер.
Я притащила в спальню все одеяла, какие нашлись в доме, и навалила их на кровать. Мне еще не случалось спать в холодной комнате под одеялами.
– Это потому, что ты выросла в джунглях, – заметил Хулио. – Я вырос близко к пустыне, а там бывает настоящая холодрыга.
Ночью в нашем тропическом иглу Хулио изложил мне свою философию.
– Жизнь – сплошное безумие, сумбур и несуразица, в ней утопленники могут разгуливать по суше, – говорил он. – Я умру молодым, это факт: все известные беглецы от закона померли рано. У меня даже мыслей о старости не возникает. Даже вообразить ее не могу.
– Я твоя рабыня, – ответила я, взяла с подушки его руку и сомкнула вокруг своего запястья.
Хулио делил людей на дневных и ночных. И слова он делил на дневные и ночные. «Водобоязнь» и «тошнота» были, по его понятиям, мерзкими ночными словами. А «луна», «молоко» и «цикада» – чудесными ночными словами.
Когда мы с Хулио катались под шерстяными одеялами, слышался сухой треск и постель освещалась вспышками электричества.
Ничего подобного никто из нас раньше не наблюдал, разве что на небе.
Мы занимались любовью в грозовой туче из одеял.
Глава 16
Благодаря маминым звонкам я была в курсе всего, что происходило на нашей горе. Эстефания и ее сестрички не вернулись из Мехико после того, как их мама скончалась от СПИДа. София, бабушка Эстефании, державшая при заправочной станции магазинчик ОКСО, собрала вещи и уехала к своим осиротевшим внучкам.
Мама сообщила мне, что Паула и ее мама действительно скрылись. Никто о них больше ничего не слышал.
Еще я знала, что Мария поправилась и что они с матерью пока живут на горе.
– Меня совсем тоска заела, – жаловалась мама.
– Ой, мам. Ну, брось.
– Муторно мне.
Ясное дело, она по мне скучала, но сказать об этом прямо у нее язык не поворачивался.
Мы с Хулио выходили утром в сад да так до вечера иногда там и оставались.
Он сажал меня на бронзового коня, и я на нем скакала.
Глава 17
Так в пустом мраморном доме прошли семь месяцев.
В один прекрасный день позвонила мама. Злющая-презлющая. Она начала с того, что уже целую вечность не может мне дозвониться.
– Почему ты не брала трубку? Я тут, черт подери, звоню, надсаживаюсь! Ты что, про меня и думать забыла? Так надо понимать?
– Да вот она я.
– Если б сегодня ты мне не ответила, я бы двинула прямиком в Акапулько.
– Пожалуйста, успокойся. Зачем ты нагнетаешь? Мы разговаривали неделю назад.
– У нас происшествие. Вообще здесь нет происшествий, а тут происшествие, – сказала мама.
– Что такое?
– Послушай меня.
– Я слушаю, мам.
– Ты меня слышишь?
– Прекрасно слышу.
– Майка арестовали. Его забрали в Мехико.
