Через минуту-другую дверь открыла служанка в бледно-розовом форменном платье и туго накрахмаленном белоснежном переднике. Ее прямые седые волосы, переплетенные зелеными лентами, возвышались надо лбом в виде обруча или венца. Это была женщина лет семидесяти с кирпичной кожей и маленькими светло-карими глазами. Точь-в-точь белочка.
И еще: я стояла перед воплощением духа, то есть того, что мама называла мексиканским духом. Она подразумевала под этим все старинное. После стольких прожитых рядом лет нам с ней достаточно было произнести одно слово «дух», и мы точно знали, о чем идет речь. Дух мог быть и в корзине, и в дереве, и во вкусе тортильи, и даже в песне.
Мягким голосом женщина сообщила, что хозяева уже с неделю в отлучке и неизвестно когда вернутся. Она представилась – Хакаранда. Я прошла за ней в дом в шлейфе запаха кокосового масла и апельсинов.
Как объяснила Хакаранда, дом принадлежал семье Доминго, состоявшей из сеньора Луиса Доминго, сеньоры Ребекки Доминго и их шестилетнего сына Алексиса.
Пока Хакаранда вела меня по дому, рядом со мной незримо присутствовала мама. Я почти слышала, как она плюет на белые кожаные диваны с такими же белыми кожаными подушками; плюет на стеклянные столы с бронзовыми статуэтками балерин, балансирующих на квадратных подставках; плюет на холодный мрамор пола; плюет на белый кафельный кухонный пол и на раковину из нержавейки.
Я слышала ее фырканье: «Чистотища аж глаза режет». И я оглядывалась вокруг с мыслью, что она попросит меня описать каждую мелочь. Мама была бы не мамой, если бы не захотела выведать, чем я смогу поживиться в ее пользу. Очутившись в таком доме, она бы сказала: «Надо помолиться, чтобы тут прибыло грязи».
Окна гостиной выходили в сад, разбитый на утесе, обращенном к океану. Под огромной бугенвиллеей стоял бронзовый конь размером как настоящий. При саде был плавательный бассейн в форме черепахи, выложенный светло-голубой плиткой.
Хакаранда открыла стеклянную дверь и проводила меня через сад и вниз по тропинке к помещению для прислуги. Там находились две спальни – для меня и для Хакаранды – и общая ванная.
Моя спальня представляла собой комнатенку с узкой кроватью, стулом и одним маленьким окошком, выходившим внутрь гаража. В ней стоял резкий цветочный запах моющего средства. За окошком виднелись белый «Мерседес-Бенц» с откидным верхом и черный джип.
Хакаранда сказала, что я должна буду носить такое же форменное платье, как у нее. Она оставила меня переодеваться и обустраиваться, объяснив, как потом пройти на кухню, чтобы вместе с нею перекусить.
Распаковав свою скудную поклажу, я убрала под матрас фотографии и записную книжку Паулы и пластиковый пакет Майка. В крохотной комнатенке их больше некуда было спрятать.
Затренькал мобильник. Звонила мама.
Я представила, как она стоит на поляне с вытянутой вверх рукой, ловя связь. От стараний держать телефон высоко в воздухе, двигая им взад-вперед, у нее онемело плечо.
– Паршиво там, да? – прокричала она.
– Ага, местечко – мрак.
– Не шутишь? Какое оно?
– Красивое.
– Но тебе поперек горла?
– Ага, поперек.
Между нами туда-сюда гуляла ложь. Правда же заключалась в том, что мне успел полюбиться этот чистый, полный морского бриза дом, а мама жаждала немедленно вернуть меня назад.
– Потерпи, глядишь, стерпится.
– Хорошо, мам, я постараюсь.
– Если будет уж совсем невмоготу, я тебя всегда приму.
Телефон заглох. Это случалось каждую минуту, и приходилось вновь и вновь перезванивать. Ни для кого не было секретом, что именно благодаря обрывам связи Карлос Слим, владелец телефонной компании, стал богатейшим человеком в мире. Его неусыпными стараниями вся Мексика постоянно звонила и перезванивала.
– А что делать? – сетовала мама. – Бросить звонить родным? Бросить звонить врачу? Бросить звонить кому-то, кто вроде бы, всего лишь вроде бы, готов помочь тебе найти украденную дочку? Само собой, все перезванивают!
Я выключила мобильник и отправилась на кухню. Я шла по прохладному белому кафелю пола в своих дикарских красных пластиковых шлепках.
Хакаранда, жарившая на плите тортильи с сыром и свежими зелеными чили, пригласила меня сесть за стол. За окном кухни синел залив.
Стол был накрыт на троих. У каждой тарелки стояли солонка и перечница, в высоких хрустальных стаканах с лимонадом плавали стружки лимонной цедры.
Хакаранда вынула из морозилки формочку для льда и бросила в наши напитки по ледяной звездочке.
Она положила на мою тарелку две тортильи и села, с трудом протиснувшись между стулом и стеклянной столешницей.
– Стоит тебе родить, – объяснила она, – и живот вечно норовит выпереть вперед, как будто ему охота снова носить ребеночка.
Хакаранда положила на живот руки и с гордостью произнесла:
– У меня их одиннадцать.
Пока я ела, она рассказала мне, что служит в доме семьи Доминго восемь лет. А перед этим больше сорока лет работала горничной в отеле.
– Когда потрешься с мое в отеле, человеческая природа для тебя – что прочитанная книга.
Я слушала, уплетая тортильи.
– Добрых людей большинство, – втолковывала мне она, – и женщин, которые изменяют мужьям, тоже большинство.
– Моя мама с этим поспорила бы, – заметила я.
– Нет, – настаивала Хакаранда. – Нужно всего лишь понять одну простую вещь. Мужчины ловятся на крючок, не женщины.
Еще Хакаранда рассказала, как постояльцы выносят из номеров все, вплоть до лампочек.
Мне ли было об этом не знать. Мама постоянно воровала лампочки.
Хакаранда вспомнила свою первую работу, когда она ходила по улицам, стучала в двери и спрашивала бедных женщин, не желают ли они продать свои косы. В те дни расценка была такая – десять песо за одну косу. Иногда женщины срезали свои длинные косы и хвосты прямо у двери, поэтому Хакаранда всегда носила с собой острые ножницы. Но обычно косы хранились в коробках или сумках в женских шкафах и комодах.
Это было до того, объясняла она, как все кинулись делать синтетические волосы и завозить их из Китая. В те времена женщины еще ходили с длинными волосами.
– Теперь по-настоящему, по-настоящему длинных волос днем с огнем не сыщешь. Да, женщины, бывало, отращивали волосы до самых колен. Моя хозяйка держала здесь, в Акапулько, маленькую мастерскую по изготовлению париков. Скупленные по домам волосы сортировались по длине. Потом их дезинфицировали, красили и превращали в парики и шиньоны. Эти шиньоны были в большой моде и продавались в магазине в центре Мехико.
– А у вас чьи-нибудь косы остались? – спросила я.
– Нет, у меня ничего не осталось. Но я любила воображать, как столичные богатейки танцуют на вечеринках, тряся волосами босых индеанок из Герреро.
