Майк и мужчина вошли внутрь хижины.
Справа от хижины в тени нескольких пальм были припаркованы три черных джипа. У одной из машин лежали два ротвейлера, привязанные кожаными поводками к решетке радиатора. Истомленные жарой, псы часто дышали, низко свесив свои темно-красные языки.
На мясистых продолговатых листьях агавы сушились на солнце два детских платьица. Белое и синее.
С каждой минутой окружающий мир все больше и больше погружался в тишину. Смолкло даже жужжание насекомых – я начала медленно поджариваться в закупоренном раскаленном «Форде».
Глядя на разложенные на солнцепеке платьица, я представляла тонкие детские ручки, пролезающие в узкие рукавчики. Одежки почти высохли и трепыхались на знойном ветру.
На земле рядом с агавой валялись игрушечное ведерко и игрушечная метла.
«Тридент кул бабл» потеряла свой розовый сахарно-ватный вкус.
Мозги у меня начали плавиться, сознание поплыло.
В герметично закрытом пространстве с неработающим кондиционером весь воздух был всосан и использован моим телом. Джинсы подо мной взмокли, по коже разлилась испарина. Я чувствовала дикую жажду, меня замутило и почти накрыло горячим дурманом. Мне виделись тысячи белых чаек, кружащих над хижиной, ротвейлерами и тощим мужчиной. В этом удушливом полузабытьи я путала с птицами облака и воображала маленькую девочку в белом платьице, подбирающую с земли перья чаек.
В какой-то момент я перестала понимать, сколько времени провела взаперти: десять минут или два часа. Меня заставили очнуться собаки, залаявшие, когда из хижины вышел Майк.
Майк направился к машине. Он слазил в карман и выбросил вперед руку с дистанционным ключом. Я услышала, как замки под окнами расщелкнулись. Майк шагал быстро, опустив лицо, чтобы солнце не било в глаза. Открыв дверцу, он скользнул внутрь.
– Что случилось? – спросила я.
– Ты спала?
– Кто этот тип? – Опусти окно.
Майк положил между нами небольшой пластиковый пакет.
Он завел мотор, развернулся, и мы помчались назад по проселку в сторону шоссе.
Майк постукивал пальцами по рулю в такт звучавшему у него в мозгу хип-хопу.
Капли пота стекали с его волос на загривок. Зажав руль между коленями, он отработанным рывком стащил с себя футболку.
На плече у него была вытатуирована цифра 25 и сбоку от нее – багровая роза. Сидя рядом с Майком, я ощущала аромат этого цветка. Я ощущала аромат багровевшей на его плече розы, как будто наклонялась над розовым кустом и нюхала нежные лепестки.
– А кстати, почему тебя назвали Ледиди? Твоя мать фанатела, что ли, от этой принцессы? – спросил Майк.
– Нет, Майк.
Я не собиралась ему ничего объяснять. На самом деле мама назвала меня Ледиди, потому что ее до глубины души возмущало отношение принца Чарльза к Диане.
Благодаря телевизору мама была посвящена в мельчайшие подробности этой истории. Любая женщина, преданная мужчиной, становилась ее сестрой. Сестрой по боли и ненависти. Она часто повторяла, что если бы брошенным женщинам покровительствовала своя святая, то она была бы похожа на леди Диану. Из одной биографической передачи мама узнала про заявление принца Чарльза, что он никогда ее не любил.
– Хоть бы уж соврал, – сокрушалась мама. – Хоть бы уж соврал.
Меня назвали Ледиди не в честь красивой и знаменитой Дианы. Меня назвали Ледиди в честь Дианы униженной. Мама говорила, что леди Диана прожила истинную историю Золушки: горы разбитых стеклянных туфелек, предательство и смерть.
Однажды мне подарили на день рождения игрушечную принцессу Диану в тиаре. Отец привез ее из Соединенных Штатов. За годы у меня собралось несколько таких принцесс Диан.
Мама дала мне такое имя в отместку. Месть была ее своеобразной жизненной философией. Она не признавала прощения. В этой философии существовали самые разные сценарии. Например, человек, с которым ты сводишь счеты, не обязательно должен знать о подвохе, как в случае с моим именем и моим отцом.
Когда знакомившиеся со мной люди удивлялись моему имени и ласково повторяли его вслух, я почти ощущала на языке крупинки сахара. Они конечно же сравнивали мое лицо с лицом Дианы и жалели меня. Они сопоставляли мою черноту с ее лучезарностью.
У самого Акапулько Майк въехал в длинный тоннель, прорубленный сквозь последнюю перед заливом гору. Я проезжала через него множество раз в автобусах и такси.
Когда мы выскочили из темного тоннеля, машину залил ослепительный океанский свет.
Голубые джинсы Майка были забрызганы кровью.
Так я узнала, что кровь может пахнуть розами.
Однажды мама смотрела документальный фильм про то, как в «Сетас» делают из людей киллеров. Она рассказывала, что человеку связывают руки за спиной и заставляют его встать на колени и есть собственную или чужую блевотину.
Мы с Майком ехали по городским улицам к старой части Акапулько – району заброшенных особняков сороковых и пятидесятых годов. В последнее время их стали покупать и обживать. Дома были встроены в горный склон, в скалу, над пляжами Ка-лета и Калетилья. Они смотрели прямо на остров Ракета, слева открывался вид на залив, справа – на выход в океан.
– Знаешь, – сказал Майк. – Твой отец до сих пор шлет моей матери деньги.
Что?
– Да, твой отец до сих пор шлет моей матери деньги.
– Я тебе не верю. Нам он уже давным-давно ничего не шлет.
– Ну а моей матери шлет. Каждый месяц.
– Врешь. Признайся, очень прошу. Этого не может быть.
– Ну, вру так вру.
– Где он? Откуда приходят деньги?
– Из Нью-Йорка.
Майк затормозил у большого свежевыкрашенного белого дома и высадил меня у парадной двери.
– Давай, – буркнул он. – Это здесь. Вылезай.
Он высадил меня у парадной двери и даже не вышел из машины. Когда ты кого-то убил, тебе уже не до манер.
Я не возражала. Надо быть дурой, чтобы возражать убийце. Я не возражала, когда он сунул мне в руки пластиковый пакет, который, выйдя из хижины, положил между нами на сиденье «Мустанга». Я не возражала, когда он велел мне пока оставить пакет у себя. Я не возражала и тут же спрятала пакет в черную полотняную сумку со сломанной молнией. Я не возражала. Не возражала. Не возражала.
Майк опустил окно машины.
– Через пару деньков я за ним заскочу, – сказал он.
– Хорошо.
– Не воруй тут.
– Я не воровка.
– Яблочко от яблони.
– Заткнись!
Я нажала кнопку дверного звонка. Майк отчалил. Даже не соизволил посмотреть, впустили ли меня.
