Уже сидя в автобусе, направляющемся в Акапулько, я узнала причину такого решения. Мамина библейская логика меня не удивила. Она видела сон.
Мама слушалась снов не хуже Моисея. По ее убеждению, нынешние люди навлекали на себя массу бед тем, что поступали не так, как велели им сны. Если бы ей приснилось нашествие на нашу гору саранчи, мы бы давным-давно отсюда сбежали. К великому сожалению, этого не случилось.
– Я видела сон про свое кольцо, – сказала мама.
В нем заключалось важное откровение.
– Если я не сниму с пальца обручальное кольцо, все птицы потеряют голос. – Во сне мама стояла ночью перед апельсиновым деревом, на ветках которого сидели попугаи, канарейки и ласточки. Они широко разевали клювы, запрокинув назад головки и глядя в небо, но не могли издать ни звука.
Слесарь распилил мамин ободок узким напильником. В два счета.
– У меня это на потоке, – объявил он, бросая маме на ладонь две золотые дужки.
Она задумчиво на них посмотрела:
– И что мне теперь с ними делать?
Кузнец не догадывался, что спас от жуткой участи всех певчих птиц Мексики.
В кабинете травматолога Марии наложили швы и повязку. Доктор сказал, что она легко отделалась – простым переломом.
В тот проклятый день маму все-таки не покинуло счастье.
Пока врачи занимались Марией, появилась ее мама, Лус. Значит, моя мама ей сообщила.
Мне было больно смотреть на Лус.
Я уставилась на больничный линолеум.
Я знала, что это возмездие. Лус не собиралась обвинять мою маму. Лус сама напросилась. Как она посмела крутить любовь с мужем своей подруги? Пришло время расплаты, и Лус повезло, что ее дочка не погибла.
Если бы мама была героиней фильма, то после несчастья с Марией на нее снизошло бы гигантское просветление, которое заставило бы ее бросить пить. Если бы она была героиней фильма, то посвятила бы себя спасению пьяниц или забитых жизнью женщин. Если бы она была героиней фильма, то Бог умилялся бы ее раскаянию. Но мама не была героиней фильма.
Глава 11
Мама лежала на кровати, свернувшись клубком под хлопковой простыней. Телевизор не работал. Впервые за многие годы я услыхала глубокую, гулкую тишину джунглей. Я услыхала цикад и звон роящихся вокруг дома москитов.
Ее тело под белой тканью напоминало валун. На полу рядом с кроватью стояли три пустые пивные бутылки. Коричневое стекло пустых сосудов отливало золотом в полосе лунного света, падавшего из окна.
Я присела на краешек кровати.
– Мне показалось, это твой отец, – проскулила мама из глубин своей полотняной пещеры.
– Спи, мам.
– Я правда, правда подумала, что это твой отец, – повторила она.
В безмолвии комнаты мне захотелось нащупать пульт и включить телевизор.
Я не знала, что делать с подобной тишиной.
Ор телевизора создавал иллюзию, будто у нас гости или большая семья. Будто кругом тети, дяди, братья и сестры.
Молчание матери и дочери, которые одни на горе, где произошло убийство, было молчанием двух последних людей на планете.
Я оставила маму и прошла в свою комнатку. Там я сняла футболку, испачканную кровью Марии. Потом сняла юбку и нижнее белье, заскорузлое от высохшей мочи, и легла на кровать.
Записная книжка, которую я взяла вместе с фотографиями Паулы, все еще находилась в заднем кармане моих джинсов, сложенных в изножье кровати. Я вытащила ее, села и начала читать. Почерк принадлежал Пауле.
В книжке были ряды имен и названий, написанные тупым карандашом. На первых страницах перечислялись звери – два тигра, три льва, одна пантера – и части их тел.
Следующие две страницы занимал список женских имен, с фамилиями и без. Вот такой: Мерседес, Аврора, Ребекка, Эмилия, Хуана, Хуана Аррондо, Линда Гонсалес, Лола, Леона и Хулия Мендес.
Дальше шли пустые страницы, и только в самом конце был записан адрес Паулы: Чула-Виста, Герреро, близ Чильпансинго, дом Кончи.
Я закрыла записную книжку и сунула ее под матрас к фотографиям. Легла и заснула.
Меня разбудил звук телевизора. С большой арены в Мехико транслировали бой быков.
Я лежала в постели, прислушиваясь и недоумевая, с чего это мама зависла на корриде, которую давно зареклась смотреть. Из одного документального фильма она узнала, что лошадям перерезают голосовые связки, чтобы они не ржали и не кричали во время боя. Еще на нашем большом плоском экране можно было разглядеть, что быки плачут. Сидя у себя на горе, мы видели слезы, катившиеся у них из глаз и падавшие на песок, расцвеченный кровью и блестками.
Я потянулась, встала и вышла на кухню. Мама пила за столом пиво. Перед ней стояла тарелка с жареным арахисом в чесноке и красном чили.
Она подняла на меня глаза. Мне было страшно. Я ожидала найти в ней перемену. Что изменится? Кто мы? По ее щекам текли желтые пивные слезы.
Паула скрылась. Эстефания собиралась переехать в Мехико, чтобы обеспечить своей матери лучший медицинский уход. Мария от меня отвернулась. Рут похитили. Отец жил за границей.
В то утро гора обернулась пустыней.
Я сжала кулаки, подавляя желание сосчитать на пальцах тех, кого мы потеряли.
Мама поглядела на меня и глотнула пива. Она стала другой. Если бы я могла, как в младенчестве, пососать ее палец, то не ощутила бы вкуса манго и меда. Я ощутила бы вкус тех побурелых куриных дужек, которые она клала в стеклянную банку с уксусом, чтобы продемонстрировать мне, как хрупкая косточка превращается в резину.
У нас на пороге продолжалось пиршество на крови Марии, на которое сбежались все насекомые нашей горы.
Я знала: они образовали живую дорожку, ведущую прямиком к шоссе.
– Мам, ты не убралась, – сказала я. – Надеешься на муравьев?
Мама обратила ко мне свое новое лицо:
– Вот еще, убирать кровь. Чихала я на нее.
После той истории мама постоянно кособочила шею и тянула вверх ухо, явно к чему-то прислушиваясь. Я ее понимала. Она ожидала услышать, как его американские башмаки спрыгнут с автобуса на кипящий асфальт и протопают по склону к нашему дому. И он скажет: «Ты стреляла в мою дочь».
Мама сидела за кухонным столом и смотрела на меня.
– Ледиди, – произнесла она, – это только лишний раз доказывает, что Мария – результат проклятой штамповки!
Часть вторая
Глава 12
На следующий день Майк подхватил меня на обочине шоссе. Он вел себя так, как будто ничего не случилось. Как будто моя мама не подстрелила его сестру. Как будто он усадил меня не в красный «мустанг», а в обычный автобус, чтобы проводить в Акапулько на мою первую работу.
