– А куда? – спросила Ката.
Он удивился:
– На свободу, куда. Я из солдатчины сбежал – год погулял, пока «охотники» не поймали. На свободе хорошо. Побежишь?
– Побегу.
– Тогда уговор: о том ни с кем ни пол-слова. Будет час – сорвемся.
Ката молча кивнула, и потом о побеге ни разу говорено не было.
* * *
«Час» настал нежданно, на исходе лета.
Мокрый августовский день начался как обычно. На рассвете артель погнали на вырубку, до которой был целый час ходу. Дождь как полил с утра, так всё не переставал. Часовые установили для себя полотняный навес. Сидели под ним, точили лясы, курили табак, играли в зернь на щелчки. Вымокшие до нитки трудники месили грязь, валили деревья, пилили их, таскали к плохо горящим кострам. По-умному, в такую погоду древесину жечь было – только губить, но по-умному на Лодейщине не работали. Приказано жечь – жги, не то начальство спросит.
Вдруг, уже далеко за полдень, вдали ударила пушка. Потом еще одна и еще. Где-то далеко нестройные голоса завопили «ура-а-а-а!».
Капрал вылез из-под навеса, съежился под дождем, зашлепал по лужам туда, где кричали – выяснять, что за шум.
Обратно примчался бегом, распаренный.
– Шабаш! Работы сегодня не будет! – закричал он солдатам. – Великая виктория! Наши корабли где-то на море шведов побили! Поручик сказал, приказано всем водки дать! Еще по калачу ситному да баранок!
– И нам? – спросил пильщик Никиша.
– Вам – от баранок дырки, – ответил капрал и замахал палкой: – Подбирай топоры, пилы! Живей, живей! Бегом!
Солдаты стали толкать трудников прикладами, подгонять матерно. Служивым не терпелось поскорей вернуться в лагерь – выпить.
Подскальзываясь на мокрой земле, артель порысила назад.
На Лодейщине было дивно.
Работы повсюду прекратились. Мужиков гнали домой, в балаганы.
Там и сям солдаты стреляли в воздух из ружей. Шаутбенахтова парусная яхта, стоявшая на якоре в кабельтове от берега, покачнулась, пальнула всеми своими двенадцатью пушками и окуталась белым дымом.
По дороге, размахивая палашом, пронесся на коне сам шаутбенахт. Был он в одной распахнутой рубахе, простоволос, черная повязка накось. Орал: «Гангут! Гангут!» – черт знает, что это значило. Главный Лодейный начальник был счастлив и пьян. Это его галеры, его пушки побили шведа.
А к вечеру перепилась вся охрана. Водки солдатам выдали на упой.
Пров стоял у двери, слушая, как из сторожки доносится развеселая песня про комаринского мужика, и тихонько подпевал:
– «Тише, тише топочите, пол не проломите! У нас под полом вода, в ей не потоните!».
Вид у него был довольный. Поймал Катин взгляд – подмигнул. Она поняла: сегодня.
К глубокой ночи снаружи стало тихо. За дверью, привалившись к дощатой стене, похрапывал часовой. Остальные, должно, задрыхли.
Пров шепотом опросил артельных: кто побежит, кто нет.
Заохотились только шестеро, остальные убоялись.
Ката стояла подле десятника, ждала. О том, что у нее на уме, пока не говорила. Надо было сначала как-то выбраться из запертого сарая, но как? За дверью караулит солдат, в сторожке еще четверо. Подымется шум – набегут другие. Думал про то Пров иль нет?
– Готовы? – тихо спросил десятник. – Делай как велю да не отставай.
Он поднял руку и, когда в ночи грянул новый пушечный выстрел, миг в миг, ударом пудового кулака вышиб дверь.
От стены качнулся часовой. Вылупил пьяные глаза, разинул рот – заорать, да не успел. Другой удар, в лоб, свалил солдата с ног.
Пров подхватил фузею, снял у упавшего подсумок, пороховой рожок.
– Одно ружье есть, – довольно сказал десятник. – Пойдем еще добудем.
В сторожке со спящими управились быстро. Связали, рты заткнули кляпом. Капрала и еще одного охранника, рябого, забили ногами до смерти. Этих двух ненавидели за мучительство.
– Ружья, зелье, тесаки разбирай, – велел Пров. – Топоры тож. В лесу сгодятся. Будя нам, как зайцам, бегать. Теперь мы их, псов, погоняем… Ты чего встал, Тощóй?
– Вы в лесные разбойники? – спросила Ката. – Я с вами не пойду.
Десятник хлопнул ее по плечу.
– Не бойсь, душегубствовать не станем. Только царских слуг, поганых кровососов. Это жизнь лихая, да честная. Идем, парень. Полюбился ты мне. Тихий-тихий, а отчаянный, навроде меня.
– Мне надо деда выручать. Я говорил… Прощайте.
Она поклонилась товарищам.
– Погоди! Сдурел? – Пров схватил за руку. – Как ты его из «ямы» вытащишь? Пропадешь зазря.
– Пропаду так пропаду, но его не брошу. Пусти, пойду я.
– Экий ты какой, парень, – покачал лохматой башкой десятник.
– Я не парень, я девка, – сказала Ката, потому что с хорошим человеком надо расставаться без кривды.
Десятник крякнул, попятился.
– …Тем боле сгодишься. Отчаянных парней много, а девки мне покуда не попадались. Поди, и дед твой непрост. Ладно, помогу тебе… Эй! – повернулся он к остальным. – Ждите на опушке, где вчера деревья рубили. До рассвета не вернемся – уходите.
* * *
Они долго шли ночным лагерем, где если кто и спал, то лишь умаявшись от водки. Повсюду орали «виват!» и палили в небо, а над холмом, где главный острог, вскинулись яркие шары. Ката догадалась: файерверх, про который в книгах пишут. Раньше она видела огненную потеху только на гравюре. Красиво!
– Татарская «яма», кажись, вон та, крайняя, – сказал Пров, не понижая голоса. – Эх, неладно там…
Шел он открыто, в солдатской треуголке, с ружьем на плече. Если кто и увидит – ничего не заподозрит.
Ката и сама увидела, что неладно.
На краю котлована горели костры. Караульных тут было десятка три – «ямных» стерегли строго. И здешние солдаты не спали. Пьяная гульба у них была в самом разгоне.
– Царскому величеству государю Петру Алексеевичу… – завел тонкий голос.
Зычные глотки подхватили:
– Виват! Виват! Виват!
Подсвеченные огнем тени разом сделали одно и то же движение – солдаты опрокинули чарки.
– Генерал-губернатору Лександре Данилычу Меншикову…
– Виват! Виват! Виват!
– Господину шаутбенахту…
Тревожно озираясь, Ката шепнула:
– Этак они долго будут. Что делать?
Пров тоже оглядывался по сторонам.
– Идем-ка…
И пошел туда, где чернел поставленный на штапели, но еще не спущенный в «яму» остов недостроенной галеры.
