– Ой, мамушки, – сказала Ката, опуская руки. – Чего это было-то?
А Симпэй стоял, мучился сомнениями. Шесть живых душ!
Стало немного легче, когда три души, конские, вынырнули. Вороной поплыл к берегу сам, пару держала на плаву деревянная телега.
– Кони живы, – сказал не столько ученице, сколько себе Симпэй. – А людей убил не я, их убили лошади.
– Да хоть бы и ты. Не жалко! – Ката смотрела на него с восхищением. – Меня научишь так свистеть?
– Про «не жалко» – слова недостойные, но обитательнице Нижнего Жилья простительные, – строго ответил он. И добавил, мягче: – Если дорастешь до Второго Жилья – научу.
– Здорово! Я буду как Соловей Разбойник, да?
И пропела:
От него ли-то от посвисту соловьяго,
От него ли-то от покрику звериного,
То все травушки-муравы уплетаются,
Все лазоревы цветочки осыпаются,
Темны лесушки к земли вси приклоняются,
А что есть людей, то вси мертвы лежат.
Симпэй легко скинул кандалы, сжав кисти. Развязал ученице путы.
– Теперь забираем мешок и очень быстро уходим. Бегом, бегом!
Они пробежали по мосту, потом берегом мимо бестолково суетившихся, кричавших людей, потом через двор, потом лестницей во второй этаж. Спрыгнули через окно, уже с мешком.
Около гостиничной конюшни Симпэй сказал: «Подожди-ка».
Вытряхнул овес из одного мешка, из другого. Свернул пустые, прихватил с собой.
– Бежим вон до того леса! Ну-ка, кто быстрее!
У девочки ноги были длиннее, но он ее, конечно, сразу обогнал. Бег – тоже искусство, которому надо учиться.
До леса, где не найдут и не догонят (если будут искать и гнаться), было с половину ри.
Ступень шестая
Лодейщина
В лесу стало понятно, на что дед прихватил из конюшни мешки. Ката-то сначала подумала – снова для крыльев, ан нет.
Он сорвал с нее лазоревый камзол, златую жилетку, ободрал на батистовой рубашке рукава, велел скинуть башмаки. Вывалял их в грязи, отодрал чудо-пряжки (Ката охнула). Потом прорезал в мешке три дыры.
– Натягивай. Сюда голову, сюда руки.
Получилось рубище почти до самой земли. Так же переобрядил и себя.
Встали они друг перед дружкой двумя нищими оборванцами. Шляпы-то треугольные с париками еще на бегу кинули.
– Так-то лучше, – сказал. – Можно дальше идти, глаза никому не намозолим. По дорогам попрошаек много шляется.
Она потерла голые плечи, повздыхала. Жалко было одежной красоты.
– В мешках, конечно, быстрым бегом не побегаешь и даже быстрым ходом не походишь, – продолжал сам с собой разговаривать Учитель, – так что пойдем попросту, медленно. Куда нам торопиться?
– Ванейкин с солдатами потопли. Может, уйдем подальше, да сызнова приоденемся? Ты говорил, карету наймем, до Петербурга домчим. Деньги-то есть.
– Трижды нет, – ответил Симпей.
– А?
– Государство подобно сказочному змею Горынычу, вместо одной отрубленной головы отрастают новые. Коли есть приказ нас сыскать – будут сыскивать и без Ванейкина. Это первое «нет». Второе «нет»: на карете не поедем, иначе нас каждая застава доглядывать станет.
– А третье «нет»?
– Денег тоже нет. – Он вынул из мешка кошель с золотом, бросил наземь. – Хватит с тебя пятой ступени. Давай обучаться следующей, шестой. Она называется длинно: «Легкость отказа от богатства и привязанности к вещам». По-настоящему свободен тот, кто хоть и знает радость богатства, но не скован им, как цепью, запросто может его отринуть и нисколько тем не сокрушается. Идем.
И пошел себе, даже не оглянувшись на золото. А Ката оглянулась, да не раз. Сокрушаться не сокрушалась, но, конечно, жалко было. Вот свезет кому-то, кто в лес по ягоды пойдет!
И потом плелась за Учителем, ворчала.
– Хоть бы малую малость оставил. Нам без копыт, без ходуль до моря, поди, месяц тащиться. Чего жрать будем?
– Есть съедобные корни, травы, листья. Скоро пойдут сыроежки. Мир Будды полон еды, – беспечно ответствовал дед. – Не думай о пустяках. Давай я лучше тебе расскажу про осакского купца Дандзюро, который променял всё свое богатство на одно чаепитие.
И завел длиннющий рассказ, которому Ката внимала вполуха, печально глядя вниз, на свои изуродованные башмаки. Почему-то прекрасных пряжек было жальчей всего.
…И поплелись они, отринувшие богатство, сначала лесом, после полем, потом шляхом. Дорога им была мимо одного моря-озера, Онежского, к другому, Ладожскому, а там повдоль реки Невы к дальнему нерусскому русскому городу Санкт-Петербургу.
По шляху двигались многие, в обе стороны. Здесь, ближе к государеву оку, всё шевелилось, тужилось, кряхтело. Громыхали тяжелые обозы с казенной поклажей и всяким товаром; топали под охраной колодники и рекруты – первые в цепях, чтоб не разбежались, вторые тоже привязанные к длинной веревке; хватало и нищих, таких же, как дедушка с Катой.
Симпей всем, кто оказывался рядом, кланялся, выспрашивал кто откуда да куда. Иные отвечали, другие недобро молчали или лаялись – этим он тоже кланялся.
На третий день скучного пути, когда Ката еще вздыхала по пряжкам, то есть пока была очень далека от постижения шестой премудрости, Учитель разговорился с одним возницей. В том же направлении, на закат, ехал целый обоз с платяным рваньем, с одежным лоскутом. Симпею сделалось любопытно – зачем?
Мужик сказал: в Вытегре поставили бумажный завод, велено везти туда всякую ветошь, прясть из нее бумагу.
Дед отвел Кату в сторонку. Давай, говорит, отойдем в кусты, снимем свои кюлоты, безрукавные рубахи, да обменяем на рванье. Зато дальше без мешков пойдем.
– Давай, – сказала она. – Только я сама.
Взяла двое целых коротких порток, чулки, рубашки. Подошла не к вознице, а к старшему над обозом приказчику.
– Гляди, какое сукно, какой батист, а пуговицы! Эти серебро, эти бисер. Купи всё за два рубля. Тут за одни штаны пять рублей плочено.
– Плочено, да не тобой, – ответил приказчик, щупая хорошие вещи. – Ограбили кого?
– Не хочешь – не надо.
Поторговались немалое время, сошлись. Получила Ката семьдесят копеек денег и в придачу взяла с воза двое мужицких порток, латаных, но еще крепких, да две холщовые рубахи, хоть ветхие, а все лучше, чем мешки.
Вернулась к учителю гордая, похвастала прибытком.
