— И правда!
Герман допил стакан, судорожно крякнул, поймав момент прохождения портвейна через пищевод, после чего вытянул из кармана портсигар, достал сигарету и закурил, откинувшись на спинку стула.
— И если бы не было таких проблем на работе, — продолжал он, — я был бы счастлив.
— А что с работой? — Смородин пригубил еще портвейна, стащил у Германа сигарету и тоже закурил.
— С работой все плохо. На нас подает в суд Мухляков.
— Мухляков? — от удивления Смородин выпустил правильное колечко дыма, что удавалось ему крайне редко. — За что?
— Помнишь скетч про усы?
Смородин не смог сдержать улыбки, вспомнив скетч про усы, из-за которого в прошлом месяце разгорелся нехилый скандал. В этом скетче усы Никиты Мухлякова спорили между собой о том, кто из них сыграет роль Иисуса в экранизации Библии, права на которую Мухляков купил еще в прошлом году. Правый ус настаивал на том, что эта роль по праву принадлежит ему, поскольку именно его Хозяин чаще всего утирает правой рукой; левый настойчиво оспаривал его мнение. Когда дело дошло до драки, появился сам великий режиссер в роли Бога, заявивший, что его усы будут играть апостолов Петра и Павла, роль Иисуса отдана Саше Безногому, а следовательно, повода для ссоры нет. Заканчивался скетч троекратным «аллилуйя» и пением церковных гимнов.
— Так вот, — продолжил Герман, — если Мухляков выиграет процесс (а он его выиграет), нам придется платить нехилый штраф. А денег у нас нет. Соответственно, студию придется продавать.
— Мда, — Петр потушил окурок и отрезал себе еще один кусок торта. — Неужели все так плохо?
— Не совсем. У меня есть домашняя студия, на которой я смогу делать всякие небольшие вещи. Денег у меня почти не будет, но зато будет свобода творчества. А это все-таки важнее. На самом деле нет. Ну да ладно. Кстати, ты, кажется, как-то говорил, что у тебя есть хорошая идея для видеоклипа?
— Да, у меня есть одна идея…
Его речь прервалась звонком в дверь.
— Кого сюда еще занесло? — он поднялся из-за стола и поспешил открыть.
На пороге стояли двое.
Первой, кого обнаружил за дверью Петр, оказалась Сонечка.
На ней было короткое пальтишко цвета венозной крови, а чуть повыше, если не всматриваться в пухловатые губы, выкрашенные ярко-алым (не надо, не надо всматриваться), в гладкие теплые щеки (выше, выше) и в глаза (не смотреть!), можно было, минуя лицо, полюбоваться такого же цвета шляпкой, слегка заломанной на правый бок.
Петр сглотнул слюну: встреча с этой женщиной не сулила ничего хорошего, что, впрочем, и было уже проверено пару месяцев назад.
Сонечка училась на филфаке и любила стихи. Она не пропускала ни одного поэтического вечера; одно время даже пыталась что-то писать сама. Написанное не понравилось ей. Выступать на сцене она стеснялась, зато беззастенчиво слушала каждого симпатичного юношу, читающего вслух: рифмованные строчки. Она любила богемную жизнь, а богемная жизнь любила ее, поскольку Сонечка оказалась весьма образованной и начитанной — спала она только с поэтами. Лишь для Петра, который в жизни не написал ни одного четверостишия, она сделала исключение, о чем и сообщила ему на следующее утро. Тем не менее через день Петр вновь пришел к ней — с цветами и сборником Бродского.
— Привет! — Сонечка чмокнула его в щеку жизнерадостным комариным укусом. — С днем рождения тебя! Знакомься, — она показала рукой на своего спутника. — Это мой друг, художник Венедикт Никонов. Веня, это Петр.
Без особого удовольствия он пожал протянутую ему руку и только потом перевел взгляд на парня, которому эта рука, вне всякого сомнения, принадлежала. Он был скорее худощав, нежели строен, с длинными, почти жидкими светлыми волосами, чуть ли не стекающими под футболку с изображением Энди Уорхола, который выглядывал из металлической пасти кожаной куртки на сломанной молнии. Обезьянья челюсть его, ошипованная мелкой колючей бородкой, слегка выдавалась вперед. Если опустить взгляд чуть ниже подбородка Уорхола на футболке, можно было приметить аккуратно порванные на коленях джинсы, зауженные книзу по дурной моде последнего десятилетия.
— Рад познакомиться! — скороговоркой выпалил Венедикт.
— Добрый день. Проходите.
Петр впустил обоих в квартиру и закрыл за ними дверь.
Так начался первый день его новой жизни.
— Значит, вы художник? — Герман затушил сигарету и откинулся на спинку стула, придирчиво оглядывая Венедикта с ног до головы.
— Да! — ответил тот.
— А где можно ознакомиться с вашими картинами?
— Вы не совсем поняли, — сказал Никонов, почесывая бородку. — Я актуальный художник. Мои краски — это мой протест против буржуазной системы, а мои полотна — размякшие в обывательской лени человеческие умы. Я возглавляю контркультурную арт-группировку «Фронт Освобождения Искусства». Кстати, в эту пятницу в галерее «Бобры» пройдет наш очередной перфоманс.
— Аааа, — протянул Герман. — Так вы занимаетесь тем, что называется современным искусством? Так бы сразу и сказали.
Он налил в бокал еще портвейна и осушил одним глотком.
— Знаете, — продолжил Герман, — Не так давно я повесил на дверь моего туалета табличку «Выставка современного искусства». Теперь каждый день я отправляюсь туда и совершаю перфоманс, а то и целый хэппенинг.
У окна усмехнулся Петр. Он стоял, облокотившись на подоконник, и курил, с трудом вникая в разговор. Он был пьян. Голова болела.
— Веня, расскажи о своей новой идее! — попросила Сонечка, выпустив перед этим пару дрожащих дымных колечек в сторону Германа. Колечки пролетели над столом, изящно обогнули Германа и уткнулись Петру в спину. Тот недовольно повел плечом, и колечки повернули восвояси. Некоторое время они неприкаянно летали по кухне, а затем одно за другим нанизались на горлышко бутылки портвейна и успокоились на веки вечные.
— Мой новый перфоманс, — начал рассказывать Никонов, — будет заключаться в следующем: я насру…
— Дальше можете не рассказывать, — перебил его Герман.
— Нет-нет, — подал голос Петр, — в современном искусстве важно, где насрать, куда насрать и что при этом говорить. Продолжайте.
— Так вот, — смущенно продолжил Веня. — Я насру в галерее перед фотографией художника Бренера, выкрикивая при этом «Бренер, Бренер!» и читая свои стихи.
— Простите, я снова вас перебью, — заметил Герман. — Но, по-моему, срать и читать вслух собственные произведения — в вашем случае понятия неотличимые. Впрочем, продолжайте, мне уже даже интересно.
— Да выслушайте уже меня! — Веня сорвался на крик. — Затем в дело вступают мои соратники — художники. Один из них положит на кучку моих испражнений свою картину, а затем тоже насрет на нее, выкрикивая при этом «Никонов! Никонов!» и читая свои стихи. Затем на эту кучку возложит свою картину следующий, и так далее. По мере роста этой конструкции следующие участники будут использовать табурет, а затем и стремянку. Называться перфоманс будет «На плечах гигантов».
