Поскольку времени тогда еще не было, неизвестно, сколько продолжалась эта жизнь — может быть, месяц, может быть, несколько лет, а может быть, всего лишь пару дней. Трамвай не беспокоился об этом и просто делал свое дело — катал людей по Ленинграду. Жители любили его, всегда приветствовали добрым словом, дарили цветы и шоколадки.
Это продолжалось бы бесконечно (ведь когда не существует времени, все вечно, ничто не умирает и ничто не уходит), если бы однажды в Ленинграде не послышался неумолимо-размеренный звук часовых стрелок. Случилось это осенним утром, уже прохладным и темным. Сначала казалось, что этот звук — просто капли дождя на стекле.
Никто не знал, откуда в городе появились эти странные предметы. Но вскоре после появления первых часов стали появляться люди, узнавшие время. Этих людей можно было отличить по кожаным браслетам на руках. Скорее всего, из чувства своей глубокой обиды (а кому понравится узнать время?) они стали делиться этим знанием с другими. И узнавших время становилось все больше и больше.
Жители города стали понимать, что пресловутое время, оказывается — очень и очень дорогая вещь, и тратить его попусту недопустимо. Поэтому те, кто дорожил им особенно сильно, построили в Ленинграде метро. Метро оказалось настоящим подарком для людей с кожаными браслетами, количество которых росло с каждым днем. Оно было намного быстрее трамвая, а тот факт, что из окон вагонов не видно солнечных улиц и проспектов, уже не волновал узнавших время.
И настали дни.
Просто настали дни.
Все реже и реже ленинградцы катались на трамвае. К тому моменту, когда наступила зима, только редкие единицы могли позволить себе отдохнуть от времени, сесть в потертое кожаное сиденье и долго смотреть в обледеневшее окно на заснеженный город, проходящий мимо под стук вагонных колес. Но в основном трамвай был теперь пуст. А когда он был пуст, он шел со скоростью снега. Незаметно сливался с ним, и тогда его никто не замечал. Тот, кто живет быстро, не успевает увидеть медленного.
К такому положению дел трамвай не мог привыкнуть. Ему хотелось вернуть то, что было вечным, но с появлением часов перестало им быть. Сам же он не мог понять время, хоть иногда и желал этого больше всего на свете — просто для того, чтобы за пеленой нового восприятия жизни не видеть своего одиночества. Не мог понять по той очевидной причине, что он был не человеком, а трамваем. И однажды он впервые в жизни сошел с рельс и отправился в далекий и опасный путь к Владимиру Ильичу Ленину, чтобы спросить у него совета.
Жил тогда Владимир Ильич далеко-далеко от Ленинграда в небольшой избушке посреди леса.
Вышел трамвай из города, попрощался с ним и неторопливо (иначе он не умел) поехал по заснеженной дороге.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. По пути трамвай нагнал одинокого человека в серой красноармейской шинели, устало бредущего вдоль дороги в ту же сторону, что и он. Остановился и заговорил с ним. «Здравствуй! — говорит. — Как зовут тебя и куда ты держишь путь?» Посмотрел на него человек и ответил: «Петром меня зовут. А иду я к Владимиру Ильичу Ленину. Хочу узнать у него, зачем людям понадобилось время и как теперь жить, когда все перестало быть вечным». Удивился трамвай и обрадовался: «Я сам к нему направляюсь и хочу задать ему тот же вопрос. Садись ко мне, подвезу тебя. Вместе веселее, да и замерз ты совсем, как я погляжу».
Улыбнулся красноармеец и сел в трамвай. И поехали они вместе, долго разговаривая по пути и умолкая только для того, чтобы подумать о чем-то своем.
Много времени прошло, и в конце концов добрались они до избушки Владимира Ильича. Постучал красноармеец в дверь. «Входите!» — раздался мягкий старческий голос, знакомый им обоим с самого детства.
Когда они вошли в избушку, Ленин сидел в своем кресле у печи и поглаживал котика, сидящего у него на коленях. Прищурился Ильич, посмотрел на обоих внимательно и сказал:
— Первый раз, товарищи, вижу, чтобы ко мне трамвай домой приходил. Обычно трамваи не ходят, а, знаете ли, ездят! — и залился своим неповторимым смехом. — А тебя, Петр, я хорошо помню. Что вас обоих привело ко мне? Для чего вы проделали такой путь от Ленинграда?
Петр снял буденовку и ответил:
— Мы пришли сюда, чтобы спросить тебя о времени.
Ленин нахмурился и прикусил нижнюю губу. Промолчал.
— В Ленинграде настало время, Владимир Ильич, — нарушил тишину трамвай. — У людей появились часы. Они стали мерить свою жизнь минутами, секундами, днями и неделями. Без времени они больше не могут прожить. Метро заменило им трамваи, на руках они носят кожаные браслеты с циферблатами, чтобы постоянно смотреть на них и знать, какой именно отрезок жизни они сейчас проживают. И теперь не стало в Ленинграде ничего вечного, все получило свой срок, все измерено и оценено.
Нахмурился Ленин еще сильнее, опустил котика с колен на пол, встал с кресла и заходил кругами по комнате, недовольно потирая бородку.
— Плохо. Очень, очень, очень плохо! — заговорил он быстро и недовольно. — Очень плохо! Просто безобразие!
Перестал ходить кругами, снова сел в кресло и задумался.
Смородин резко поднял голову. Первым, что он услышал после пробуждения, было его собственное учащенное дыхание. Затем он почувствовал, как что-то холодное касается щеки: это была винтовка, которая висела на его плече.
Он сидел за столом в кабинете Фейха. За окном уже темнело: он проспал тут весь день.
«Надо дочитать», — подумал он и снова закрыл глаза, но заснуть не получалось.
Смородин нащупал настольную лампу и щелкнул выключателем: в комнате вспыхнул мягкий, приятный, грязновато-желтый свет.
От окна веяло холодом. Смородин поежился, снял с плеча винтовку и повернулся вправо, чтобы снять со стула шинель и укутаться в нее, но остановился и замер на месте.
Он увидел Грановского.
Грановский полулежал на полу, приткнувшись спиной к стене: правая рука была неестественно вывернута назад, а левая лежала на животе. Его голова беспомощно свешивалась вправо, глаза были открыты, а очки съехали на самый кончик носа. Из полуоткрытых губ стекала тонкая и аккуратная струйка крови, а на груди по клетчатой рубашке неторопливо расползалось огромное багровое пятно. Лицо было настолько бледным, что даже неопрятная седая щетина, обычно незаметная, выделялась на фоне его кожи.
Петр вскочил со стула и кинулся к Грановскому.
На полу под ним растеклась кровавая лужа: пятна крови были на стене и даже на подоконнике.
С нечеловеческой силой, до крови, сжав зубы, Смородин ущипнул себя ногтями за руку. Ничего не произошло.
Торопливые мысли толпились в его голове, с шумом и свистом проскакивали мимо, появлялись и исчезали, а затем сгрудились в кучу и выстроились в одно-единственное предложение: «Я убил человека».
Смородин сел на полу и услышал, как стучат его зубы.
