— Смотри! — закричал вдруг Петр, уже не боясь повысить голос, и указал пальцем на один из домов.
В окне на третьем этаже зажегся свет.
Обоих ударила мелкая дрожь.
— Быстрее. Быстрее, пошли отсюда к чертовой матери, пошли отсюда домой! — сбивчиво прошептал Герман.
Они ускорили шаг.
Провода гудели еще сильнее — теперь уже спокойно и размеренно. Загорелся свет в еще одном окне, а через пару минут — в еще одном.
Петр и Герман шли быстро, едва не переходя на бег, тяжело дыша и пытаясь унять дрожь в ногах.
Наконец они свернули на улицу, с которой вышли: и там в некоторых окнах уже горел свет.
Они прошли около десяти метров, как вдруг увидели свет фар, выплывающий из-за далекого поворота.
Петр громко выругался и метнулся в ближайшую арку, схватив за руку Германа.
Сомнений не было: это был автомобиль.
Мотор шумел довольно громко, шум его приближался с каждой секундой. Герман вцепился в плечо Петра, а тот тяжело дышал и пытался время от времени выглянуть из-за арки, чтобы разглядеть машину. Наконец она приблизилась к ним так, что ее можно было рассмотреть.
Это была черная «эмка» сороковых годов выпуска. Из-за яркого света фар было невозможно разглядеть того, кто сидел за рулем, но Петр даже не стал вглядываться. Оба они вцепились друг в друга и крепко стиснули зубы.
Вскоре машина проехала мимо, повернула на перекрестке и удалилась в сторону памятника.
Они еще долго не могли отдышаться и отцепиться друг от друга.
Наконец, передохнув, они переглянулись и со всех ног помчались в сторону дома, не говоря друг другу ни слова.
Они забежали по дворик и пересекли арку. Добежав до подъезда, Герман резко рванул дверную ручку, чуть ли не запрыгнул внутрь и затащил с собой за руку Петра. Затем они пробежали вверх по лестнице, залетели в квартиру и закрыли дверь за собой на замок и щеколду.
— Твою мать. Твою мать. Твою мать, — повторял Герман.
Петр молчал.
— Что это было, а? Я спрашиваю тебя, что это было?
— Не знаю. Но очень хочу знать.
— А ты хочешь знать, что хочу знать я?
— Да.
— А я ничего, мать твою, не хочу знать! Я хочу забыть обо всем этом! Забыть и знать только одно — что я перепил и мне приснился хреновый сон! Вот что я хочу знать! Не было ничего этого! Не было никогда! — Германа трясло, голос его дрожал и искажался, превращаясь чуть ли не в старушечий визг.
— Понимаю, — сказал Смородин. — Я тоже. Давай дождемся утра. Сядем на кухне, выпьем еще чаю. Все равно ведь не заснем.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
21 января 1924 года Владимир Ильич Ленин умер.
Вьется метель по ночным улицам Ленинграда, продувает насквозь перекошенные рты обезумевших арок, подхватывает колючим своим дыханием скомканные газеты с одной и той же новостью на первых страницах, подкидывает их вверх и уносит с собой в темноту.
Красноармеец Петр кутается в шинель, прижимает к щекам воротник, укрываясь от снега, бьющего прямо в лицо, и идет по Невскому проспекту. Назойливым гулом в ушах отдается морозный ветер, и нет никого на дороге, лишь высокие, с человеческий рост, сугробы выросли на тротуарах и охраняют свою тишину.
Загораются фонари, нервным тиком моргают и снова гаснут.
Снег тяжело скрипит под красноармейскими сапогами, истоптавшими тысячи дорог. Из-под пол шинели валятся воспоминания, много воспоминаний, и все они что-то да значат, но все же катятся по гололеду, летят вместе с ветром назад, где их уже никто никогда не увидит.
В небольшой луже грязного света, растекшейся по снегу из раненного в шею фонаря, шевелится темный комочек — что-то маленькое, живое и дрожащее. Красноармеец Петр ускоряет шаг, сворачивает в сторону и приближается к фонарю. Он видит рыжего котенка, свернувшегося в клубок; снег вокруг него растаял.
— Что ж ты делаешь тут, малыш? Совсем, я вижу, продрог. Иди скорее ко мне.
Петр поднимает котенка на руки: он еще совсем маленький, месяц от роду, шерсть его грязная и мокрая, и горят зеленым его сонные глаза. Не боится котенок Петра и ласково ему мурлычет. Красноармеец улыбается котику и укрывает его у себя на груди за теплой шинелью. Только любопытная чумазая мордочка осталась снаружи.
— Пошли, котик. Дам тебе новый дом. Будешь жить у меня, — говорит ему Петр.
— Спасибо, — отвечает котик.
Красноармеец Петр идет вперед, и по-прежнему снег под ногами скрипит, и все так же темно и пустынно на Невском проспекте, но ветер стихает, он уже не рвется наружу из черных и злых подворотен.
Когда Петр с котиком приближается к фонарям, те вспыхивают, а затем снова гаснут за спиной, когда красноармеец проходит дальше. Свет фонарей идет вместе с ним.
Слабый, расплывчатый свет появляется впереди, и из морозной ночи выходят люди с высоко поднятыми вверх красными знаменами. Идут они стройно и держат шаг — шаг тяжелый и тягостный, медленный и печальный. Слышно, как звонко катится по гололеду их неровное пение, как вздрагивает оно и дышит.
Останавливается Петр под фонарем, свет которого с каждой секундой становится ярче.
— Ты слышал, что Ленин умер? — спрашивает Петр котика.
Котик приоткрывает глаза и отвечает ему:
— Ленин? Ах, да. Да, я знаю. Ветер сегодня принес мне газету и читал ее вслух.
И вновь закрывает глаза. Ему тепло и сонно за пазухой у Петра.
Приближаются люди, становятся различимы их лица, и видит Петр, что они несут на руках грубо сколоченный деревянный гроб.
Котик снова открывает глаза и вдруг говорит:
— А ты знаешь, что там нет Ленина?
— Как нет Ленина? Он же умер. Кто там тогда, если нет в гробу Ленина? — удивляется Петр.
— А ты сам посмотри, — и опять засыпает.
Люди, несущие гроб, проходят мимо Петра — и тогда он подходит ближе, заглядывает и видит, что в гробу никого нет.
— Эй, товарищ, — шепчет Петр одному из них. — Зачем вы несете пустой гроб?
— Замолчи, — отвечает он, не глядя в его сторону. — Не мешай нам хоронить нашу пустоту.
Петр молчит и продолжает смотреть, как проходят мимо него все эти люди, и видит их мутные взгляды, устремленные в одну точку. Он чувствует, как под грубой тканью шинели спит котик — теплый, живой. Он ровно сопит в такт биению сердца.
Похоронная процессия уходит туда, где не горят фонари, куда морозным ветром унесло все его, Петра, воспоминания, в холодную ночную темень. Все тише и тише становится пение, отдаляется, вот и совсем исчезло, и люди с гробом растворились в темноте.
