Эй, саксофонист, я хочу принять ванну с твоим саксофоном — он похож почему-то на желтую резиновую уточку, кои так сладко пищат, если их сдавить, и плавают в пенистых волнах, будто Ноев ковчег, кренясь и врезаясь в айсберги белых моих коленей. Был бы я музыкант — весь мой оркестр играл бы на этих резиновых уточках, и пел бы я песни о том, как весело плыть по волнам, как запах студеной воды наполняет мне грудь, как под черным пиратским флагом отправляется наш фрегат на поиски золота, да, золота, потому что на одном из затерянных в Тихом океане островов есть некий клад: там в большом сундуке, что закопан на шесть футов под пальмой, лежат золотые резиновые уточки. Я возьму одну из них и вдохну в нее свежий воздух норвежских фьордов, что принес с собой через тысячи миль; и она оживет, и будет сидеть на плече и всегда говорить: «Пиастры! Пиастры! Пиастры!».
Эй, девушка! Вы так прекрасны, так томно-бледны, и такой восхитительно синий цвет имеет радужная оболочка ваших глаз. Скажите мне только, зачем вокруг вашей шеи, достойной резца Микеланджело, обвилась эта жирная белая сколопендра? Не хочет ли она удушить вас и съесть, не в ее ли мечтах высосать молодость из этого стройного, упругого тела? Зачем она своими огромными сегментами сдавила ваше тонкоголосое горло, зачем эти ножки ползут по вашей блестящей коже? О, вы смеетесь — не смейтесь, не смейтесь! Я-то знаю, что смех ваш вызван тем, что своими длинными усиками эта многоножка щекочет вас за ухом. Позвольте сорвать ее! Сорвать, сдавить, растоптать! Вот так! Вот так!
— Мое ожерелье! — кричала дама, и было ей не до смеха, когда жемчужные бусины покатились по полу.
Глупые женщины, глупые.
А с вами, прекрасная — да, именно с вами — я хочу станцевать ослепительный вальс. Все будут смотреть и завидовать нам, и даже оркестр сыграет для нас и только для нас. Вот так — я схвачу вас одной рукой за талию, а второй вашу руку — позвольте! — и будем кружиться, кружиться, кружиться среди этих столов, у сцены, и вы будете самой счастливой на свете! Ах, да, я забыл вам сказать, что болен редкой болезнью — паучьей чумой, передающейся танцевальным путем… Куда вы? Вернитесь! Это не страшно!
Пошли вы все к черту.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Ильич-трава растет только там, где накануне падали с неба красные звезды. Если увидишь ты ночью, как с неба срывается одна звезда за другой, запомни место, куда они упали, и ложись поскорее спать.
Проснуться надо в тот самый момент, когда еще холодное солнце наполовину выползает из-за горизонта. Иди туда, куда падали звезды — и увидишь, что за ночь на этом месте выросла Ильич-трава. Собирай ее, мокрую от росы, еще не пропахшую новым днем, и уноси с собой, сколько сможешь унести.
Это необычная трава: с каждым, кто решился ее отведать, она разговаривает на его языке, и нет смысла описывать те бесчисленные видения, которые являлись этим испытателям; слова, которые она им шептала, не стоит здесь повторять.
Но стоит рассказать о том, как она действовала на Владимира Ильича Ленина.
Пожует он, бывало, травы своей — и уже через несколько минут появляется чувство странной тяжести внутри головы; в мозгу нарастает, крепнет и вибрирует тонкими волнами нечто живое и твердое. Сперва эта тяжесть пугает; но если избавить себя от страха, оно засияет внутри ярко-красным — и голова начнет увеличиваться в размерах и краснеть. При желании можно увидеть со стороны, как растет голова, становится все более несоразмерной телу и наливается алым цветом. Вдруг в какой-то момент раздается сухой щелчок; с этим щелчком голова отделяется от тела и поднимается вверх, точно надутый гелием воздушный шарик. Становится Ленину необычайно легко.
Поначалу Ильич немного пугался этого — да и кто же такого не испугается — однако потом привык, освоился. И стала его голова по миру путешествовать. Удобно — ни поездов не надо, ни машин, ни самолетов. Летишь себе по воздуху и на белый свет глядишь. Сначала обычно полетает Владимир Ильич по родине своей, по Советскому Союзу. Полетает по Ленинграду, заглянет в окна домов, посмотрит как советские люди живут. Порадуется за них — и дальше. Залетит на Разлив, увидит свой старенький шалаш, улыбнется, вспомнит былые времена. Потом по Карелии промчится, на местные красоты поглядит с высоты своего ленинского полета. Потом — в Сибирь. Любит он Сибирь. Хорошо ему там, как-то по-домашнему. Ему, впрочем, везде как дома, но в Сибири особенно. А еще Ленин обязательно заглядывает на Алтай. К Байкалу слетает, проверит — все ли нормально с озером, чистая ли там вода? Пожалеет только, что искупаться не может сейчас — и дальше, на Дальний Восток. А там в портах корабли в далекое плавание собираются, и впереди — огромный широкий океан. Проводит Ильич корабли в дальний путь и полетит над океаном — то ввысь поднимется, выше кричащих чаек морских, то к самым волнам спустится. Весело ему с чайками наперегонки летать. Так и странствует Ильич по всему белому свету. Где-то просто красотами любуется, а где-то и пошалить может. Любит он такую шутку — пролетит над каким-нибудь городом, прошепчет пару заветных слов — и начинаются массовые беспорядки, а то и вовсе революция совершается.
Посмеется Ильич и дальше полетит.
Вообще, большие города он не очень любит. Его там люди боятся. Оно, впрочем, и понятно, мало кто не испугается огромной красной головы Ленина, пролетающей в небе. Поэтому Ленин старается без особой необходимости людей не пугать. Ему больше по нраву всякие дикие живописные места — Австралия, например, или там Африка. А Антарктиду не любит, ничего интересного там нет, только снег да пингвины. Но не все боялись летающей головы Ленина. Знают мужики в деревнях про причуды его. Увидят, как над деревней пролетает, созовут ребятишек посмотреть. «Гляньте, — говорят. — Это наш Ильич летает! Вы только его не пугайтесь». А потом шепотом на ухо друг другу скажут: «Опять Ильич травы своей наелся, вон как по небу скачет». А Ленин все слышит. Да только не обижается он на мужиков. Улыбнется хитро, подмигнет им глазом да и дальше полетит.
Любит Владимир Ильич людей. Хоть и сволочи они в основном, конечно.
А как наскучит ему эта планета, рванет ввысь, сквозь облака, через верхние слои атмосферы и вылетит прямо в космос. А там такие просторы бескрайние, столько всего интересного — лети куда хочешь! Сначала он, конечно, на Марс наведается. Правильная планета, красная, советская. Пролетит он над песчаными холмами, над рыжими скалами, над кратерами покружит. Помечтает о том, как было бы неплохо перенести сюда Ленинград — росли бы здесь деревья зеленые, бегали бы котики по песку, и вздымались бы в грязно-оранжевое небо зеркальные башни небоскребов. И были бы здесь широкие чистые проспекты и уютные дворики с деревянными скамейками под деревьями. И трамваи по улицам проезжали бы, и наземное метро… Хорошо здесь Ленину. Улыбается он, прощается с советской планетой и продолжает путешествие.
И не будет он Лениным, если не рванет с огромной скоростью еще дальше, к звездам и галактикам. Улыбнется пролетающим мимо кометам, нырнет в дивные разноцветные туманности, покружит рядом с красными гигантами, полюбуется на взорвавшуюся недавно Сверхновую. И прочувствует он настоящую бесконечность, и станет ему от этого так хорошо, как никогда еще никому не было. Засмеется он, как ребенок маленький, потому что все станет безумно смешным — и звезды эти такие смешные, и планеты такие смешные, и белые карлики такие смешные, и черные дыры такие смешные, и туманности такие смешные, и пульсары такие смешные, и квазары такие смешные, и реликтовое излучение такое смешное, и большие взрывы такие смешные, и темная материя такая смешная, и скопления галактик такие смешные, и все это такое смешное, что Ленин уже безумно хохочет в голос, и его смех разносится во всей Вселенной. И даже астрономы, которые видят его огромную красную голову в свои телескопы, тоже смеяться начинают, и пытаются петь сквозь спазмы смеха «И вновь продолжается бой», но у них ни черта не получается и они смеются еще сильнее. И вся Вселенная смеется и содрогается от хохота, шевелится, пульсирует, трясется в такт сумасбродному смеху над всеми нашими глупостями.
