— А что. Здесь порядок наведем… на Черном море братве поможем. А там и заглянуть можно.
Глава седьмая
Время счастливых надежд
1
В хате Махно мать и четверо ее сыновей сидят за столом. Время от времени заглядывают соседа и знакомые: поздравляют с возвращением младшего с каторги, выпивают и закусывают.
Делается тесно, потом начинает пустеть.
— За Емельяна, — говорит Махно и встает, и встают все, и выпивают не чокаясь.
Увеличенная местным фотографом карточка Емельяна на стенке в красном углу, в фуражке с кокардой и унтерских погонах он на той карточке, и георгиевский крестик слева на груди, и углы усов подкручены браво. На германской погиб Емельян, в пятнадцатом году, в Мазурских болотах.
— Не дожил братка до свободной жизни!.. — с бессильной страстью говорит Махно и бьет кулаком по столу, подпрыгивают и падают стаканы.
2
А вот грабят имение. Фщщщщщ! — полосует шашка перину, и снег летит из окна, кружась над двором.
Бах! — хлопает винтовочный выстрел, и третий глаз появляется в переносице старинного портрета. Мм-ме-е-е! — подает голос овца, тащимая за веревку.
Грузят на подводы кровати, комоды, трельяжи, стулья — с веселой натугой и матерком. Взлетает в небо старинное ночное судно — фарфоровое, расписное — и брызгает вдребезги под револьверной пулей.
В закромах зерно, картошка, колбасы, варенья — делят по-честному, поровну, и чубатые хлопцы осаживают толпу: «Осади, громодяне! Как не совестно, тетка, ты вже брала!»
И кто-то уже, оглянувшись, смаху въезжает ближнему в ухо и прибирает из его рук ременную упряжь с бляшками: «Ничо… обойдешься…» И тут же пули взрывают землю у его ног, добыча вываливается.
— А вот у своего брать нельзя, дядько, — улыбчиво и опасно поясняет Махно, суя наган в кобуру. — Анархокоммунизм — это не грабеж, а справедливость.
3
А вот грабят немца-колониста. Далеко в степь успела упылить запряженная парой линейка с родителями-стариками да детишками. Следя в чердачное окошко, немец раскладывает четыре гранаты и передергивает затвор карабина.
— Наверху! — говорит парень в солдатской шинели и расплюснутой в блин фуражке.
Нестройный густой залп, щепки летят от косяков, и в ответ кувыркается в воздухе граната.
— Ложись!!!
Взрыв вышибает стекла из окон, закладывает уши.
— Во боевой немчик, — одобрительно говорит Махно и встает, маша папахой: — Стой, хер колонист! Тебя никто не грабит. Это происходит народная революция для установления справедливости. Частью хозяйства поделишься с обществом, и работай себе дальше!
— А общество чем со мной делилось? — интересуется немец сквозь прицел.
— А кто батраков эксплатировал?! — негодует солдат и прикладывается: бац!
Бац! — стукает в ответ, и солдат складывается пополам и садится в пыль.
Следующий залп начиняет немца свинцом.
— Вот это, товарищи, настоящая буржуазия. Добро нажитое дороже жизни.
— Да? А ты бы за так отдал?
4
— Товарищи еврейские элементы торговли и производства. Мы предложили вам добровольно собраться, чтобы обсудить, как налаживать новую жизнь по справедливости.
— Разрешите вопрос, товарищ? По справедливости — это вы имеете в виду забрать все, или половину вам, а половину оставить нам, например?
Махно кашляет.
— Ну что же. Вы люди грамотные, и понимаете курс анархии в общем верно. Когда я наживал чахотку на царской каторге, никто у меня не просил поделиться сроком, верно? А ведь я и за вашу свободу здоровье отдавал.
— Таки он тоже прав…
— Значит, порешим так. Зарплата хозяина хоть литейки, хоть кузни, хоть чего, будет с завтрашнего дня равняться зарплате рабочего. Вы, конечно, можете ловчить и обманывать, мы в ваших делах не очень все понимаем. Но если найдут, что обманываете рабочих людей и свободное анархическое общество — расстреляю лично.
5
Идет по полю свой землемер, переставляя острия саженного треугольника-циркуля. И толпа валит за ним, и за парой быков налегает на рукояти плуга сияющий владелец, бороздя межу.
…Волны идут по золотой ниве, и курит в теньке под одинокой березой устало блаженствующий селянин. И обшарпанная винтовочка прислонена к березе.
…И просто наступает идиллия, когда бабы жнут и вяжут снопы, и мужики складывают их на подводы, и на токах мелькают цепы, и тяжелое зерно течет в закрома амбаров.
…И наступает время осенних свадеб, и тройки с бубенцами, с лентами в гривах несутся по степи.
6
— А вот оно и счастье… — говорит Махно, посажённый отец на очередной свадьбе.
— И чтоб жизня ваша была свободной и счастливой! — он встает со стаканом в руке. — Чтоб трудились на своей земле, чтоб не знали над собой никакой власти, чтоб все сами робили, и сами все решали, и кохали друг друга до самой смерти!
Пьет свадьба, шумит, закусывает, пляшет.
— Горько!
Часть вторая
Батько
Совет
И тут же — везде советы! — был создан Гуляйпольский Совет Селянских депутатов. А также, конечно, и рабочих. И солдатских депутатов тоже. Уси равны! Но селян все же больше. Хлеб — усему голова.
Гомон и вольная посадка кто где, потому что буржуазную государственную дисциплину мы отныне отвергаем. Табачный дым сизыми волнами, едкий, уютный, злой, — самосад рос по дворам, сушился пучками под стрехами, «козьи ножки» типа тонких бумажных фунтиков (кулечков) свертывали корявыми пальцами (спичек уже не было, били кресалами, раздували искру на труте из сушеного мха или распушенной нити).
А где собираться? В зале синематографа (уже были). В приемной (бальной) зале особнячка, экспроприированного у помещика или предпринимателя (а то кто и сам сбежал — пересидеть в сторонке смутный период). Подоконники широченные, стулья полумягкие, шторы бархатные ободрали (на обновки бабам), паркет уже затерт.
И прослоен вольный бивак прожженными шинелями, солдатскими фуражками, культями, костылями; и высунется здесь-там обтертый до простецкой белесости ствол. В мире-то все громыхает.
Плакали жалобы. Гремели лозунги. Ликовали надежды. Своя рука владыка.
Вот только мужик не привык вылезать вперед и командовать. Мужик привык быть в толпе среди своих и подчиняться, ворча и обсуждая. Выставленный на тычке мужик робеет и потеет в неуюте. И грамотешки не хватает.
