И выходит, что я – очень древнее существо. Может быть даже – пробудившееся существо…
Минут через сорок осторожного шага по неровному, с провалами и завалами, лесному насту я вышел через просвет на дорогу. Оглядывался теперь уже примерно минуту, пока до меня дошло, что я стою примерно в трехстах метрах от того места, где я зашел в лес. Точнее, я стою в трехстах метрах справа от того места, в котором я двинулся влево. Вот так номер – леший водит, как бабушка говорила. Раньше никогда не водил. До сих пор я никогда не умел заблудиться в лесу.
Я немного вернулся по дороге назад и вновь зашел в лес. На этот раз я пошел влево под таким острым углом, что опасался, что выйду к городу уже через триста метров.
Пришла в голову мысль, что я иду по райскому саду, вернее – по тому месту, в котором я уже бывал ранее чистым и безгрешным. Я узнаю эти разлапистые то ли папоротники, то ли хрен знает, как они называются. Однако – узнаю. Эти торчащие из земли корни, выпирающие корявыми сочленениями везде, где земля вдруг прогибается. Весь лес изнутри – как замершая немая сцена, исполненная драматизма. Сцена, из которой именно на этот момент куда-то вышел герой. Я – вышел. А вернувшись, хоть и узнаю, но – что с того? Адам после грехопадения не может вернуться в Эдем. Он выбрал, как нам говорили на курсе по мифологии, путь познания гармонии, отказавшись от бездумного пребывания в гармонии. Нет, он не навеки и безвозвратно грешен – он может пройти другим, очень долгим путем, на любом повороте которого можно сгинуть, спиться, покончить с собой, очерстветь и озлобиться. Но пройти – можно. Не факт, что он одолеет этот путь. Он мог пастись в раю – и верить в то, что Господь устроил мир наилучшим образом. Но разве не сам Господь дал выбор? Пожалуйста – одним движением ты можешь лишиться всего. Господи, да кто же тут устоит! Тем более это единственный способ оценить, чего ты лишаешься. И теперь Адам навеки наг, он развинтил себя и мир на части – и, разглядывая любую из них, он не может понять, где здесь был рай. Но оглянись вокруг – посмотри, сколько людей, про которых ты привык думать, что они живут в дерьме, на самом деле никогда не покидали рая. Да, они сетуют, у них часто весьма хлопотливая жизнь – надо коз доить, ветви с фруктами нагибать… Но грешен – именно ты, тот, который вышел оттуда. И теперь тебя носит по белу свету, и ты уже забрался туда, откуда начинал, где проще всего сгинуть бесследно, как твой отец.
Эти постоянно прорывающиеся корни, о которые спотыкаешься, которые чувствуешь ступнями, как жилы самой земли, как проступившая суть какого-то скрытого организма. Дерево пронизывает своими корнями все, до чего может дотянуться, оно пронизывает и сжимает все это в кулак, и если есть место, которое не оплетено этими гибкими пальцами, то оно обязательно выпадет, из него нечего будет взять для питания кроны – а дерево способно питаться от всего, и даже когда из осыпавшейся стенки овражка в воздух выходят эти корявые щупальца, кажется, что они питаются воздухом, что они и в него способны впиться, сосать из него соки.
Как мне, человеку, оказавшемуся без корней, это понятно.
Слева уже должен бы был появиться просвет, но его не было.
Мой отец родился в телеге – его мать везли с сенокоса в деревню. Может, вот на той самой дороге он и родился. Он своего отца видел лишь несколько раз – уже взрослым. Мне рассказывали, что прадед по отцовой линии был партизаном, у него был свой отряд в брянских лесах. А после войны он сгорел, вытаскивая людей из пожара на складе. Если продолжать эту линию, то там, как мне рассказывала когда-то бабушка, было несколько поколений лесников. Нет, это мне уже взрослому рассказывал сам отец, никаких подробностей он не знал. Дулёвы. Начало этой генетической линии родовая мифология возводила аж к тому предку, который стоял во главе отряда во время Куликовской битвы. Мне всегда хотелось смеяться от этих фантазий, но теперь только за них и можно держаться. Почему бы и нет? Когда ты один, нет причин себе отказывать. Продолжаем пускать корни.
В четырнадцатом веке отрядом той армии, которую впервые удалось собрать в Московском княжестве, не мог управлять простой смертный.
Хорошо бы оказаться князем. Чтобы прямо завтра выяснилось. Князь Всеволод, владеющий всем. Только князь таки выродился в крестьянина.
А вот очень кстати и вспомнилось: дед мне говорил маленькому, прямо вон в том доме, из которого я вышел: запомни, я тебя назвал Всеволодом в честь Всеволода Большое Гнездо. Вот так – мне имя дал неродной дед, который меня любил. Не помню, объяснял ли он, почему, или нет. Но я думаю – потому, что нет у нашего рода никакого большого гнезда. Такое ощущение, что в семье столкнулись случайные люди, которые даже родителей плохо знают, а деды живут только в байках и легендах. Никаких корней. И мы, оказавшиеся в степи, одни, без единого знакомого человека вокруг, всего лишь довели эту общую судьбу до абсурда. Достигая которого, начинаешь тихонько приходить в себя.
А ведь уже час прошел с тех пор, как я в третий раз вошел в лес. Я остановился и почувствовал, что меня наконец пробирает озноб. Это был страх. Какое-то почти забытое мощное ощущение. Было ясно, что я совершенно не там, где должен находиться, – и не знаю, куда идти.
Я как будто нахлебался воды и опустился на самое дно. Вокруг меня на самом деле подводный мир, а надо мной – ужасающая толща воды, за которой остались люди – и кислорода, который позволил бы мне всплыть легко, не осталось. Я отяжелел, не рассчитал своих сил и теперь могу пойти на корм рыбам, стать частью этого мягкого, потрескивающего под стопой наста. Никуда глубже опуститься уже нельзя. Осталось сесть на землю и сгинуть. Перестать быть. Искушение легкостью этого шага – впрочем, умозрительной легкостью. Это то же самое чувство, что и на пустой, прогретой солнцем бетонной остановке в степи: сидишь вот на карачках – и сиди, слушай ветер, следующей остановкой будет смерть от старости. Нескольких минут хватает, чтобы пастораль приобрела черты запертой душной комнаты. Всегда, когда накатывало это чувство, я вставал.
Нет, все-таки ты подумай! Сколько всего сделало человечество: города, самолеты, атомные электростанции, ваучеры, – но человек все равно способен с первозданной легкостью идти ко дну. Поболтается немного, как говно в проруби, а потом все равно тонет. Нас ничего не спасает. Когда мы все-таки падаем, перестаем барахтаться, быть не собой, более ничто не задерживает нашего падения. Даже близкие люди помнят о тебе до тех пор, пока ты перед глазами. Ячейки социальных сетей столь велики, что человек проходит сквозь них, как самая мелкая рыбешка. Не за что ухватиться. Меня найдут здесь много веков спустя. Скорее всего, меня никто не будет искать. Я пропаду так же, как пропал мой отец. Мы все приняли эту ситуацию. Никто его на самом деле и не искал. Признаться, я надеялся, что это все-таки не так легко. Я помню, что неподалеку в лесном озере утонуло много людей, потому что там есть Алешин вир – не выплывают даже опытные пловцы. Не за что удержаться. Один способ спастись – отдаться, утонуть, оттолкнуться от дна, обнаружить эту твердую почву.
Некоторое время я шел наугад – просто потому, что было бы странно стоять. Примерно через полчаса мне попалась тропинка. Я обрадовался. Потому что не бывает тропинок, которые никуда не ведут. Возможно, я оттолкнулся от дна. Теперь мне грозило просто прийти совсем не туда, но там уже должны быть люди.
