– Спасибо, – сказал он, выпрямившись, – большое спасибо!
– Поехали.
Они проехали вдоль набережной до следующего моста, свернули за Эрмитажем, зацепили Дворцовую площадь.
– Сейчас же будет Невский проспект?
– Да – он.
На улице, погруженной в серую мглу белых ночей, не было ни души.
Сева обрадовался деньгам и думал о том, что он теперь должен сделать. Но мысль была неинтересной и потому вялой. Он не осознавал, что принял происходящее как должное. Как принял бы особенный человек от обычного признание, что он особенный. Конечно, он особенный, – чего тут говорить. Теперь, когда Сева вылезал из машины, он был даже более особенный, чем там, в лесу под Тверью, где он садился в незнакомый автомобиль.
– Определись с жильем, – еще раз сказал Руслан, – и – звони.
– Большое спасибо! – ответил Сева. – Я позвоню, – и они крепко пожали друг другу руки.
В камеру хранения Сева сдал только сумку – втиснуть гитару в глубокую ячейку не представлялось возможным. Он только выложил из чехла все дополнительное содержимое. И почувствовал себя налегке – с гитарой и деньгами, в городе, в который он долго стремился и в который так неожиданно быстро добрался. «А это рекорд, пожалуй, – подумал он, – две тысячи километров за два дня и почти без денег». Но и этот рекорд он воспринимал как должное – как будто у такого человека, как он, именно рекорды являются обычным делом, как будто не могло быть иначе.
Когда он вышел из вокзала и посмотрел на круглую площадь, от которой отходил Невский, он уже почти не помнил своего путешествия, людей, мыслей, Руслана, случайностей, счастливых совпадений. Он был в Питере – город лежал перед ним, пустой, в утренней дымке. И Сева шел, чтобы наполнить его собой.
Низкое небо, очерченная колея улицы с почти полным соблюдением единой нормы этажности – Севе казалось, что он вошел в залу большого дворца, что фасады представляют собой убранства интерьеров – и низкое светло-мглистое небо не нарушает единства замкнутого пространства. Ему казалось, что он вошел внутрь пустого, построенного для кого-то замка, и было видно, что в строительство его вложено едва ли не все, на что способен сегодня человек, – но зачем оно было, для кого этот замок, живет ли в нем кто-либо – это было пока неясно. Всеволод медленно шел с гитарой внутри огромного по протяженности зала и оглядывался по сторонам. Он не всматривался в детали образа – и, может быть, именно потому видел сам образ. Город как здание, потолок которого неотличим от небес. Все, что он видел до сих пор, было разрежено и продуваемо, а что это за культура, где, куда ни кинься, чего-то обязательно нет? А тут – монолит, ансамбль, в котором все предусмотрено с запасом для будущего воображения, и у каждой индивидуальности своя партия, которую сразу и нет даже душевных сил выслушать.
Он шел, проникаясь этим величием замысла. Мы живем, неспособные реализовать почти ничего из того, о чем мечтаем. Но есть места, в которых реализовано почти все, что мы могли бы, если бы у нас получилось. Вот – Невский проспект. Как, спрашивается, я могу жить, будто его нет, если он – есть? Если он уже ведет меня к новой жизни. Неужели это значит, что мне осталось только пройти к ней, ощутить ее – один раз и навсегда?
Севе казалось, что он набрел на глубоко верную мысль, что смутный вопрос, который он долго предчувствовал, вдруг сформулировался как никогда ясно. Вот только ответа на него не было. Не было, но поскольку вопрос был верным, то и ответ неизбежно должен был появиться. Так у Севы было всегда до сих пор: главное – спросить себя, чтобы однажды – проснувшись ли, или после ложки борща поглядев в окно – внезапно выложить готовый ответ, который выйдет из его сознания сразу весь, во всеоружии – как Афина из головы Зевса.
Он вышел на мост, первый мост на его пути. Что это за река такая? Как ее можно сравнить со знакомыми ему верховьями Дона? Это какой-то рукодельный отводной канал – наверное, необходимый для того, чтобы остужать горячие маховики промышленных предприятий. И в то же время это – часть интерьера, каменная щель, фонтан во внутреннем дворике, канализация или увеличенная в размерах ливневка.
Он вышел на мост и оттуда увидел женское лицо. Издалека он различил только ее белые волосы и то, что она смотрела прямо на него.
Больше никого не было на улице, кроме него и нее. И она смотрела на него.
Она стояла на автобусной остановке прямо по курсу метрах в двухстах. Она стояла, повернувшись в его сторону, и смотрела на него.
И он увидел это, находясь на середине моста. И с того момента каждый шаг, который он делал, он делал навстречу ей.
Разве не так все и должно было быть? Разве не этого он ждал, не к этому был готов? Он не задавал себе ни одного вопроса о том, что в данный момент видел. Ему все было ясно.
Она стояла, почти не двигаясь. Только густую белую копну шевелил ветер. Издалека он видел бледное лицо, темные брови. Ему показалось, что по ее лицу скользнула улыбка – она отреагировала на него.
Что сказать ей? Он было спохватился, но тут же успокоился. Не надо будет ничего говорить. Потому что все понятно. Он перестал смотреть по сторонам, он смотрел теперь только на нее. Одинокая фигура, ждущая его в серой мгле пустого Петербурга.
Он приближался. Приближался, готовый к тому, что, когда он приблизится окончательно, жизнь его изменится. Чего еще ему было желать.
Он приближался. Нет, она не стоит. Кажется, все-таки сидит. Да, сидит – на скамье внутри остановки. Но скамья какая-то высокая. И она сидит в его сторону, сдвинув колени. Кажется, что это просто маленькая девушка. Маленькая девушка – это особенно трогательно. Нет, не молоденькая – маленькая, миниатюрная. С маленьким личиком, ротиком, ладошкой, грудкой – и только волосы, огромная копна волос, развеваются на ветру. Теперь он видел, во что она одета. Обтягивающие темные брюки, но не джинсы, как-то они особенно называются. Коричневый жилет, под которым светлая кофточка с воротничком поверх жилета.
Он приближался. Теперь с каждым шагом проступала новая черта. Сейчас он дойдет – и попросит остановить мгновенье.
И вдруг в один момент проступило. С какого-то шага она предстала совсем другой. Ее темные брови нарисованы сильно мимо родных. Он вдруг увидел ее расфокусированные и даже косящие глаза, которые смотрели в пространство прямо перед собой. Он увидел выбеленное какими-то размазанными белилами лицо. Она не просто сидела, она лбом опиралась на невидимую издалека стеклянную стену остановки, разделявшую их. И Сева ужаснулся. Еще ужаснее было то, что он приближался к ней, сам шел в руки этому кошмару, этой чистой видимости красоты, нарисованной на вымотанном к утру лице поддавшей ночной бабочки.
Она пошевелила осоловелыми зрачками и вдруг действительно уставилась на него. Сева шарахнулся, отвернулся, уставил глаза на фасады с той стороны дороги. Шел с деревянной спиной, сама неестественность. Прошел ее, но призрак еще некоторое время жег спину. Он шел ошеломленный. Ее лицо стояло перед глазами – нет, сам момент превращения женщины, которую стоило столько времени искать, в потасканное исчадье белой ночи. А аура мгновенной любви не уходила. Моментами хотелось даже вернуться, вернуться куда-то в ту точку, где он любил, как в последний раз. Метров на сто назад.
