При этом Сева знал, что раков крупнее, чем он, никто на этом базаре не продает. Ни сегодня, ни вчера. Крупных просто негде взять. Раколовы-коммерсанты за раками ездят на Сал. Ежедневно вдоль и поперек эта речка вычищается бреднями и драгами. Все пологие подходы к Салу засыпаны вытащенной на берег ракушкой и тиной. Но все знают, что раки в этой реке все же есть. Они считаются особо вкусными, потому что вода в реке солоноватая. Но они мелкие. А у Севы даже мелкие крупнее сальских.
Раки продавались по десять штук. В зависимости от размера можно было брать от двух с половиной до пяти тысяч за десяток. Сева сам удивлялся этим ценам – за пять тысяч можно было купить хороший кусок мяса или даже футболку. Еще в прошлом году он десяток продавал по тысяче, но цены на продукты росли особенно быстро. Севе было удивительно, что кто-то предпочитает мясу раков. «Я бы никогда не купил», – иногда, называя цену, думал он, но отгонял эти мысли.
Присев на корточки, он выложил наверх самых крупных. Картину портил гигант, рядом с которым все остальные мельчали. Сева сунул его в карман сумки, решив принести морское чудовище домой.
Подошел стриженый под машинку парень лет тридцати в шортах, пляжных тапках. В одной руке он прижимал борсетку, другой щелкал семечки. Он присел возле сумки, поворошил в ней и спросил цену. Сказал, что возьмет три десятка. Тут Сева проморгал момент – покупатель начал сам выбирать раков. Он выбирал, а Сева почти стонал – выбрал, естественно, самых-самых. У оставшихся вид уже совсем не тот. Но три десятка ушло по хорошей цене.
Казалось, что солнце потрескивает. Последние полчаса цену никто не спрашивал. Время – пятый час. Сева видел, что пара тварей на солнцепеке уже сдохли. Ему хотелось пить, ноги гудели от перетаптывания на месте. Он сел на корточки в скудную тень саженца, решив, что подождет еще минут двадцать. Он невольно думал о том, что покупку никак нельзя предсказать. Можно принести на базар товар, отогнать тех, кто подбежал сразу и попросил уступить, а через четыре часа унести товар домой, не дождавшись больше ни единой поклевки. А потом продать его по пути домой случайному прохожему, который сам остановит и попросит уступить ему содержимое ведра. Иногда Сева даже менял места, всякий раз раскладываясь так, будто он только пришел, – это привлекает покупателя. Но в этот раз он не хотел переходить. Он потерял концентрацию, а с нею и ощущение, что он отсюда, что он здесь нужен. Он смотрел чуть поверх своей сумки и не хотел слышать шумящего вокруг мира. Сева стал в этом месте никто, никто на нем не задержит взгляда. Он – камень, который любой прохожий может пнуть, но ни один не расколет.
Сева увидел, что с края раззявленной сумки кувыркнулся хитоновый панцирь – кому-то в сумке до сих пор не спалось. Сева встал.
Он открыл глаза и увидел над собой человек пять. Они склонились над ним. Сева поднял голову и с удивлением осознал, что лежит на земле.
– Парень, ты как? – спросил мужик с брюхом, торговавший в палатке овощами.
– Да нормально, – не понимая вопроса, ответил Сева.
– Ну ты напугал! – совершенно не напуганно заявила тетка в фартуке. – Долбануться так! Ты бы шел домой.
– Солнечный удар! – сказал кто-то.
– Обморок.
– У меня не бывает солнечных ударов, – произнес Сева так, что никто не услышал. Впрочем, рядом уже никого не было.
С бутылкой воды подбежал худощавый мужчина. По торопливости было видно, что последний раз он видел Севу распростертым.
Он пес, грызущий свою кость.
И пусть весь мир хоть вкривь, хоть вкось.
Его то голод жрал, то долг,
чтоб он замолк.
Он яму роет под сортир.
И в этот путь в подземный мир,
когда чем глубже, тем страшней,
не взять друзей.
5
Всеволод шел домой по пересекающей весь Старый город улице Ленина. Открытая кожа немного горела и пощипывала, внутри было нечто близкое к вакууму. Даже вдох, казалось, заполнял тело воздухом. Но его приходилось выдыхать – и внутри становилось еще более пусто.
Он увидел в какой-то момент себя со стороны: обветренного, с колючими от сотен порезов ладонями, с выгоревшими ресницами и бровями. В одежде, в которой можно без потерь валяться на земле. Сейчас даже тело казалось чужим, навязанным ему, не выражающим его. Но чем более чужим оно казалось, тем острее было ощущение запертости в нем. Как будто солнце, вода и ветер, ежедневно старящие его, загоняли нечто настоящее в нем еще глубже – туда, где шансы на разделенность стремились к нулю. Взрослый мужчина, он иногда чувствовал себя, как сказочная принцесса, заточенная в башне, из которой ее должны вызволить. Но при этом все, что он делал до сих пор, было старательным возведением и укреплением этой башни. А эта принцесса-душа где-то в полной темени, за девятью кордонами черствой кожи, тихонько напевала, каждый миг одинаково готовая к счастью и горю.
Навстречу прошел парень из параллельного класса. Они чуть не коснулись друг друга плечом, но не поздоровались, хотя в школе такого не бывало. Сева увидел, что, скользнув по нему взглядом, школьный знакомый его не узнал – и тоже прошел мимо. Это как будто подтверждало, что по телу, по выражению лица его узнать невозможно. Если нахмурился – все равно, что сменил тело: можешь начинать свою жизнь с чистого листа. Для того чтобы потеряться, остаться только с самим собой, достаточно неброско одеться, держаться поближе к земле, где никто не поднимает глаз до уровня лица.
И все же была в этом ощущении острая нота свободы. Она пела о том, что ты можешь быть кем угодно. Каждое движение лицевых мышц рождает образ какого-то нового человека. Один непрестанно прищуривался на солнце, как ковбой, другой капризно выкатывал нижнюю губу, на лице третьего застыла возмущенно заломленная бровь, пятый был кремень с напряженными скулами… А сколько возможностей дает одежда – на каждую вещь свой образ. Некоторые образы были Севе незнакомы и любопытны. И это многообразие легко выводило на чувство, что в этом мире он, лично он может все, он прямо может быть кем угодно. А в этом человеке, который его не узнал, Сева такой способности не чувствовал. Нет, он его не узнал, потому что этот сверчок знает свой шесток – и дальше не хочет или не способен ничего видеть. А у Севы нет никакого шестка. Он способен занять практически любой, Сева подумает еще, какой именно. Он еще был никто, возможно еще даже не человек, а так, персть, исходный материал для человека. Но в нем уже была жизнь, пульсация сознания, орган зрения…
Улица Ленина вилась двумя полосками дороги, между которыми тянулась обсаженная тополями аллея. Движение транспорта здесь было ограничено, поэтому люди свободно могли гулять по широким автомобильным полосам. Могли, но не гуляли. Метрах в тридцати перед Севой неспешно топали три здоровенных детины с массивными шеями, в футболках, обнажающих широкие плечи. Но вот послышался редкий на этой улице рев двигателя. Вишневая «девятка» шла так, будто прохожих здесь не было. Когда она проносилась мимо внушительных ребят, раздался несильный хлопок – автомобиль задел зеркалом за руку крайнего. Метров через сорок «девятка», заскрипев тормозами, встала и тут же с проворотами дала задний ход. Поравнявшись с парнями, автомобиль с темными стеклами остановился. У того, кто распахнул дверь, времени не было.
