В начале 1919 г. в Донбассе, когда одни и те же станции, селения и хутора переходили из рук в руки, «пали на поле брани, умерли от ран и болезней или были изранены многие достойнейшие из достойных и храбрейшие их храбрых. Здесь нормально дрались один против десяти, а часто и против двадцати-тридцати. В подкрепление посылались роты в 20 штыков, под станцией Дебальцево взвод офицерский роты в составе семи штыков перешел в контратаку и задержал наступление красных. Все было сделано выше сил человеческих, не жалея себя и выручая соседа. Уже казалось, что больше выдержать нельзя, но доблесть и стойкость добровольцев сделали свое дело, и фронт красных дрогнул»
[575]. «Полк офицеров, и это показано на деле, можно было уничтожить измором, огнем, огромной численностью, но отнюдь не разбить его. Для красных один вид наступающих офицеров, одно: «идут офицеры», уже лишал их моральной стойкости»
[576]. Командование офицерами частями требовало от офицеров особой отваги, личного примера бесстрашия: «Когда шла в бой офицерская рота, тогда я чувствовал, как пытливо смотрят на тебя около двухсот пар глаз, я понимал тогда немой вопрос: «А каков-то ты будешь в огне?»
[577] В ноябре 1920 г. в Крыму был случай, когда отступавшие конные батареи, внезапно остановившись и построившись, подпустили на минимальное расстояние и смели картечным залпом, полностью уничтожив, красную кавалерийскую бригаду. Участник этого боя комментировал его так: «Были офицеры, которые считали главной ошибкой красных то, что они атаковали нас в лоб. Я же думаю, что они не были так неправы. Они ведь судили по себе. Не нужно забывать, что наши солдаты срывали погоны и удирали. Если бы батареи были солдатскими, атака красных имела бы успех. Но батареи были офицерскими, и это изменило все. Офицеры не побежали»
[578].
Трагедия Белой борьбы заключалась в том, что, принимая на себя главный удар, офицерские части несли и наибольшие потери, которые трудно было восполнить равноценным материалом. Их необходимо было сохранить, но, с другой стороны, они были необходимы в бою, и это фатальное противоречие так и не смогло быть преодолено до конца гражданской войны. ген. Юзефович писал по этому поводу: «С правого берега (Дона — С. В.) надо убрать ядро Добровольческой армии — корниловцев, марковцев, дроздовцев и другие части, составляющие душу нашего бытия, надо их пополнить, сохранить этих великих страстотерпцев — босых, раздетых, вшивых, нищих, великих духом, на своих плечах потом и кровью закладывающих будущее нашей родины… Сохранить для будущего. Всему бывает предел… И эти бессмертные могут стать смертными»
[579].
В этом трагедия всех белых армий, но особенно южной. Роль, которую играли офицеры в белой армии и фатальность для нее их потерь были очевидны и для советских историков, указывавших, что «главные причины военного поражения антисоветских армий лежали не в области военного искусства… операции, проведенные ими против Красной Армии с точки зрения военного искусства были образцовыми». Важнейшую роль сыграло на последней стадии борьбы изменение состава белогвардейских армий. Пока армия состояла из сравнительно однородной надежной массы, она побеждала, хоть и была малочисленна. Пусть в начале 1918 г. в Добровольческой армии было всего 5 тыс. чел., но до 70 % их составляли офицеры, а остальные — близкие им по качеству и духу добровольцы. Но стоило только перейти к массовой мобилизации… как процент офицеров упал в 7–8 раз, и армия стала терпеть поражения»
[580].
Понятна и та неистовая ненависть, которую испытывали к офицерам большевики. Показателен такой эпизод. «На перроне валялся изуродованный труп старичка — начальника станции. У него на груди лежали проткнутые штыками фотографические карточки двух молоденьких прапорщиков, сыновей начальника станции… Если так расправлялись большевики с родителями офицеров, то над самими офицерами, взятыми в плен, красные палачи изощряли всю свою жестокость. На плечах вырезывали погоны, вместо звездочек вколачивали гвозди, на лбу выжигали кокарды, на ногах сдирали кожу узкими полосками в виде лампас. Бывали случаи, когда даже тяжело раненных офицеров медленно сжигали на кострах. Видя неминуемый плен, офицеры добровольцы застреливались, или же, если были не в состоянии пошевелить рукой, просили своих друзей пристрелить их во имя дружбы»
[581]. Тела офицеров, убитых 19 января 1918 г. у ст. Гуково «были отрыты в ужасном виде, свидетельствовавшем о нечеловеческих пытках, которым подвергли их красные. Шт. — кап. Добронравов был зарыт еще живым»
[582]. Офицеры, тяжело раненные с полковником Жебраком в ночной атаке 23 июня 1918 г. под Белой Глиной, были истерзаны и сожжены живыми: «Командира едва можно было признать. Его лицо, почерневшее, в запекшейся крови, было разможжено прикладом. Он лежал голый. Грудь и ноги были обуглены. Красные захватили его еще живым, били прикладами, пытали, жгли на огне. Его запытали. Его сожгли живым. Так же запытали красные и многих других наших бойцов»
[583]. В декабре 1918 г. у с. Сергиевка в Ставропольской губ. прапорщики 1-й батареи Степанов и Меньков, взятые в плен, после издевательств над ними, голыми были облиты керосином и сожжены живыми»
[584]. И когда Ленин писал, что «неприятель бросает самые лучшие полки, так называемые «Корниловские», где треть состоит из офицеров, наиболее контрреволюционных, самых бешеных в своей ненависти к рабочим и крестьянам, защищающих прямое свое восстановление своей помещичьей власти», то писать подобное про корниловских офицеров, абсолютное большинство которых было из крестьян
[585], его побуждала уж поистине «бешеная ненависть».
Офицеры служили предметом «особого внимания» и разного рода бандитских формирований, особенно махновцев. Долго после смерти брата Махно вымещал свою злобу над тяжело раненными офицерами, попадавшими лишь в таком состоянии в его руки, т. к. каждый строевой офицер предпочитал смерть махновскому плену. После взятия Бердянска махновцы два дня ходили по дворам, разыскивая офицеров и тут же их расстреливая и платя уличным мальчишкам по 100 р. за найденного. В захваченном у Волновахи поезде Махно уничтожил всех, кто хотя бы приблизительно имел сходство с офицерами. Непримиримая ненависть Махно к офицерам оставалась неизменной
[586].
