Первая остановка была в Царском Даре, оттуда переехала в Горячий Ключ, где уже встретила казаков и воинские части Добровольческой армии, скрывающиеся от красных. С сожалением покинула этот чудесный уголок земного шара. Я узнала, что сосед — армянин Учунжьянц — является секретным сотрудником особого отдела в Екатеринодаре и послан в Горячий Ключ вылавливать «белых».
Никогда не забыть мне Горячего Ключа с его щедрыми горячими источниками, богатейшими минералами; узкую, высокую, таинственную, полутемную, мистическую «Дантову лестницу» между высочайшими скалами; глубокую реку Пшик, протекающую у скал, где справа и слева впадают в реку ручьи. Одни дымятся — серные, другие голубые — нефтяные, третьи ржавые, красные и… ртутные: окунешь медную монету, и она становится, как серебряная. Это прекрасная страна, с ее изумительными природными красотами, безветренным кристально–прозрачным воздухом, с обворожительной панорамой гор, покрытых смешанным лесом, на фоне яркого синего неба. Какая благодать!.. А повсюду жуткое, тревожное время…
Пришлось опять ночью уходить по направлению к ст. Кубанская с остановкой на табачном хуторе грека Паписа. Мать его, старая гречанка Хаджи–Мана, говорящая только по–турецки, была очень гостеприимна. И не только я с детьми, но и разъезды кубанцев отдыхали в табачных сушилках (сараях).
Здесь и началась моя партизанская эпопея. Беседы с осколками донских и кубанских частей убедили меня в полной их растерянности и отсутствии какой‑либо организации и цели. Не было ответов на вопросы: что дальше? куда бежать? Ведь пощады не будет!
Получив с детства спортивную подготовку (стрельба, рубка, верховая езда) и в раннем замужестве некоторое военное образование (мой муж, офицер Генерального штаба, был профессором в Виленском военном училище, читал лекции по тактике, за недостатком времени научил меня исправлять работы и задачи юнкеров по тактике и, зная языки, переводить с немецкого на русский важные военные документы для Главного штаба в Петербурге в 1913 году), я стала объяснять окружающим меня действия партизанских отрядов, вспоминая когда‑то прочитанную книгу генерала К. «Тактика партизанской войны». На хутор все прибывали новые люди. С воодушевлением я ободряла, прося дружно сплотиться. Я была молода, энергична, сильна волей и здоровьем, а моя джигитовка импонировала сильному полу.
Полетела по Кубани молва обо мне. Казаки стали приезжать в этот маленький хутор, что было небезопасно для наших гостеприимных греков, и я просила, чтобы они удалились в горы. Каково было мое удивление, когда делегация от казаков явилась ко мне и объявила, что они избрали меня атаманом нового партизанского отряда для борьбы против красных. У меня не было другого выхода, и я дала мое согласие.
В эту же ночь мы выступили в числе 200 всадников, решив держать путь на Тиберду, двигаясь в Майкопском отделе; ночью поход, а днем, по обочинам шляха — тихо в засаде. Красные части боялись лесных дорог; их боевые части, снаряжение и обозы шли по шляху (шоссе). Сколько раз приходилось сдерживать нетерпеливых наших стрелков, чтобы не бить и не нападать в голову колонны, а ждать, когда она дойдет до середины. Тогда передняя часть красных, отрезав постромки от тачанок, бросалась скакать вперед, а задняя пускалась «наутек», оставляя нам тачанки с пулеметами, патронами, оружием, снаряжением и продовольствием. Население станиц Майкопского отдела испытывало лишения в самом необходимом, и наш отряд снабжал провиантом семьи станичников.
Отступающие части Добровольческой армии оставили за собой много трупов — и людей, и лошадей. Волкам и шакалам было раздолье, развелось их множество. Падаль привлекала мух и насекомых. И в это лето был страшный бич: не было человека, ни ребенка, который не болел бы страшными нарывами после укусов злющих мух. Были у нас и раненые, и больные, но не было ни медикаментов, ни хирургических инструментов. Случайно в сумке нашлись маленькие ножницы, маникюрные принадлежности, а у казаков — острые ножи. Ракия (крепкая кукурузная водка), которая была у нас в большом количестве, служила дезинфекцией импровизированных инструментов и ран. Я удачно вскрывала нарывы, извлекала пули, лечила раны. Ракия употреблялась внутрь как анестезия, и снаружи как дезинфекционное средство. Чудесно все раненые и больные выздоравливали.
В лесу, на бивуаке, обыкновенно между дубами протягивали веревки, покрывали коврами, получался шатер; против него на дубу вешали икону Божией Матери. Во время короткого привала был ужин (мед, сало, хлеб или лепешки, что нам пекли казачки) и разбор маневров. Иногда чинили и суд. Казаки сильно оборвались и нуждались в обмундировке; и большею частью надо было рядить суд за неправильное распределение трофеев между казаками, доходившее иногда до крупных ссор, и решать судьбу попавших к нам в плен красных из карательных отрядов. Об этих моментах страшно вспоминать…
Я была тогда одна молодая женщина (25 лет). Меня окружало обожание, послушание и уважение. Я спала спокойно в моем шатре, зная, что мой сон охраняют несколько сот людей, которые сами не спят… Когда проезжали через станицы, меня окружали казачки, подносили ко мне детей, целовали руки и ноги в стременах. Это время было какое‑то необъяснимое, массовое, стихийное чувство борьбы, обожание вождя, отождествление его с чем‑то легендарным, мистическим, чудотворным…
При отступлении хозяин Екатеринодарского цирка бросил на произвол судьбы своих лошадей. Одна из них, очень спокойная кобыла, удобная для больших переходов, досталась мне. Можно было отдать ей поводья и спокойно ночами дремать в седле. Моих детей я перевозила через горы, по ночам, привязав каждого обмотками к седлу, и оставляла их в станицах.
С тех пор прошло уже 52 года, и трудно вспомнить, в скольких перестрелках и боях участвовал наш партизанский отряд в продолжение 11 месяцев. Летом не ощущались лишения: в лесу было много сладкого, сочного кизиля, на полях — кукуруза, подсолнухи, такие высокие, что конного казака не видно было. На бахчах — кавуны, дыни. Ночи теплые, снежные вершины Кавказского хребта были алыми при восходе солнца.
Осенью в горах стало холодно. Наутро бурки, которыми накрывались, становились ледяными, тугими от мороза. Выли волки, сидя в круг, глядя на луну. Огонь разводили только тогда, когда разведка доносила, что враг далеко. Искали хоть бы изредка какого‑либо укрытия. И вот за станицей Пшеховской, на табачном хуторе, в сушилке улеглись казаки на отдых, а я с детьми поместилась в маленькой каморке. Ночью вспыхнул пожар, мгновенно весь сарай был в огне. Я выбросила детей через окно, но оно было так мало, что я не пролезала. Пришлось закутаться в бурку и сквозь пламя бежать через всю сушилку. Скот, застигнутый пожаром, метался, а разъяренный бык норовил каждого посадить на рога.
В высохшем русле ручья, под корнями старого дерева, я спрятала детей, а сама с вооруженными казаками залегла в выгодной позиции. Красные долго стреляли. Потом утихли, но спозаранку стал трещать их пулемет, на нас падали сломанные ветки деревьев. Мы решили молчать. Красные побоялись войти в чащу леса и, не имея ответа на свою стрельбу, удалились. Это было одним из кошмарных эпизодов в истории нашего отряда.
