Брат вернулся из Харькова с сестрой Соней. Он не мог представить себе, что красные могут победить. Ему казалось, что наши скоро оправятся и начнут контрнаступление. Поэтому, опасаясь за отца, он уговорил его приехать на базу, где, по его мнению, отец мог бы благополучно переждать время отступления.
Но фронт рухнул. Выяснилась необходимость взять Екатеринослав, чтобы наши отступавшие от Фастова части могли бы соединиться с нами. После усиленной артиллерийской подготовки лихие казацкие конники проскочили по сохранившимся мостовым фермам и овладели переправой. Да, но скоро опять пришлось оставлять этот город, уже под напором красных. Потянулись один за другим на юг в Крым бесконечные составы. Не хватало паровозов. Наша батарея имела преимущество, располагая всегда паровозом. Один раз мы с боевой площадкой съездили даже на север в недалекий Павлоград, чтобы набрать водки в большом винокуренном заводе. В те месяцы мука и водка представляли собой огромную ценность. Поезд нашей базы удлинился необыкновенно — прицепляли столько, сколько мог увезти паровоз. Вагоны с зерном, мукой и даже с маслом и яйцами тянулись за нами в хвосте. Многие «станишники» везли под своими койками мешки с мукой и бутылки с водкой. К нам стали приставать некоторые отбившиеся от своих частей офицеры. Один дроздовский полковник Баранов вез с собой молодую жену. Другой приставший поручик застрелился в офицерском вагоне, почти на глазах у присутствующих, потрясенный, вероятно, разгромом Белой армии.
Наконец, засинели Сиваши и мы, перевалив Чонгарский мост, оказались в Крыму и, как нам казалось, в безопасности, потому что красная конница нас уже не могла обойти и отрезать. Но защищать Крым нам не пришлось. Оказалось, что установки наших пушек сделаны были недостаточно солидно, вследствие чего многие болты повыскакивали и мы должны были отправиться в Севастополь для исправлений. Новый двадцатый год мы встретили в Симферополе, где еще можно было купить вино и вкусные фруктовые и овощные консервы. Проводил его в своей солдатской компании. Вообще личных контактов с братом на службе у меня было мало. Если иногда я заходил вечером к нему в купе, то он приказывал угостить меня ужином или чаем с офицерской кухни, и этим дело ограничивалось.
По прибытии в Севастополь поезд нашей базы остановился на пристани Южной бухты, почти напротив старых броненосцев, стоявших намертво со взорванными котлами. Кто‑то на них все‑таки обитал, потому что было слышно, как били «склянки», то есть часы. Наша кормежка стала плохой, мяса почти не давали, а взамен его мы часто стали получать камсу (маленькие соленые рыбки). Служба стала ограничиваться несением караулов у чинившихся пушек да нарядами на кухню, но зато нас стал косить сыпной тиф. Этой осенью и зимой мы не могли избавиться от вшей, потому что в нашем поезде не было ни бани, ни камеры для выпаривания одежды. Мой друг Алеша умер, так как по перенесении сыпного тифа заболел возвратным, заразившись там же в околодке. Комбинация фатальная. Я тоже заболел, но удивительно, что возвратным, хотя сосед по койке перед этим заболел сыпным. Лежал я опять в дивизионном околодке и перенес четыре приступа. Очень жалел Алешу — гибель его казалась такой бессмысленной.
Моему брату удалось устроить отца священником в управление дивизиона, а сестру фельдшерицей, так что положение членов нашей семьи временно стабилизировалось. Защита Крыма укрепилась. Генерал Слащев проявил при этом необычайную энергию и храбрость. Случалось, что лично, только со своим конным конвоем, отбивал он проникшие на Крымский полуостров отряды красных. Починка наших пушек затянулась на все три месяца, и в этот период вынужденного отсутствия активности нашлись в команде два любителя стихотворчества, которые сочинили сатирическую поэму, направленную главным образом против тех, кто занимался присвоением брошенного на станциях имущества. Начиналась она так:
Мы третий день на фронте,
А всюду говорят,
Четвертая морская умеет воевать.
И лишь Махно заметит,
Снарядом туда метит,
Не думая, попал он или нет.
И если нам случится
Заметить, что вагон
Вином иль одеялами доверху нагружен,
Мы пломбы прочь срываем,
Совсем не рассуждаем
На тему, что сорвать иль не сорвать.
И так далее в этом роде. В первых строках здесь приведен намек на решительные действия батареи против Махно. В действительности это так, что в боях против него наша батарея, вооруженная теперь новыми скорострельными английскими пушками, иногда без прикрытия выдвигалась вперед и стреляла по махновцам прямой наводкой. На ровном месте и не очень больших дистанциях снаряды мгновенного действия, делая рикошет, рвались в воздухе, нанося большой урон противнику и наводя панику.
Надо сказать, что команда батареи жила своей обособленной жизнью. С начала девятнадцатого года ее состав почти не меняли, а контактов с другими воинскими частями или населением тоже было мало. Поезд базы, передвигаясь часто по железной дороге, если и задерживался где‑нибудь на третьем пути или маленьком степном разъезде, то на очень краткое время. Служба, пребывание на позиции, отнимало много времени и менялось мало в своей ритмической постоянности, так что команда, около 70 человек, варилась, что называется, в «собственном соку», мало замечая общую трагедию России. Разговаривали больше о том, чем нас будут кормить сегодня или кто кого обидел.
Главная тяжесть заключалась в несении караулов у пушек, вагонов со снарядами и на паровозе. Обычно эти караулы приходилось нести через сутки или двое, и в течение их часовые стояли на посту два раза по 4 часа. Это была поблажка — по уставу полагалось стоять четыре раза по 2 часа. Эти часы в любую погоду тянулись томительно долго, и предпочтительнее было нести наряды на любую другую работу. Но иногда, в хорошую погоду, от четырех до восьми утра, в степи можно было наблюдать полностью то, что в обычной жизни случается редко, то есть как начинается день, когда от слабой бледной полоски на горизонте, при ярких еще звездах на небе, разгорается заря и к 8 часам восходит ярко светящее, радостное и сильно уже греющее солнце. А вообще не помню, чтобы у нас в батарее, кроме выговоров и предупреждений, применялись бы строгие дисциплинарные взыскания, вроде стояния под винтовкой и т. п.
В начале весны пришлось нам с грустью наблюдать, как в Южную бухту приходили пароходы, переполненные нашими бойцами, пережившими несчастную новороссийскую эвакуацию. Пароходы направлялись в глубь бухты к станции, где и разгружались. Нашим главнокомандующим стал генерал Врангель, который быстро начал реорганизовывать армию, в первую очередь переименовав ее в Русскую. Так и наша четвертая морская батарея была переименована в бронепоезд «Единая Россия», а наших бедных гундоровцев откомандировали в казачьи части. Там же придали много офицеров и чинов из одноименного бронепоезда, оставленного в Новороссийске. Среди главных командиров места Слащеву не нашлось, что многих удивляло.
20 октября 1919 года Орел был оставлен нашими войсками, а мы получили приказ отходить на Курск и затем по Северо–Донецкой железной дороге на ст. Полтава. Насколько медленно мы шли на Стишь, так теперь казалось, что мы мчимся — на Курске приняли снова наши большие паровозы с полным запасом угля; хозяйственная часть уже укатила на юг. Страшная снежная буря мешала продвижению на перегоне Курск — Льгов, шли точно ощупью… Потом по Северо–Донецкой снега было мало, но очень морозно. Эта дорога самая новая, законченная перед самой Великой войной 1914 года — четыре колеи: две — пассажирское сообщение, две — товарное для доставки угля из Донецкого бассейна и товаров с юга в центр России, к Москве и к Балтийскому морю. Станции новые, обширные, здания прекрасно оборудованы, склады были полны всяких материалов, мешков с продуктами, ссыпанного зерна.
