Она сделала рукой решительное движение, как будто выметала метлой невидимый мусор. Уже из коридора доносились шуршание её плаща и удаляющиеся жалобы:
– Бу-бу-бу. В книжных магазинах не продаются… Издательства открещиваются. Так моду взяли в библиотеки сливать. Урны себе нашли, мусоропроводы. Столичных – заграничных, раскрученных-то никто не читает. А тут ещё этот, прости господи… Поэт-самородок, алтухинец. Куда конь копытом, туда и рак клешнёй. Бу-бу-бу.
Тоню Федоненко в библиотеке за глаза недобрые люди звали Тонечкой-дурочкой. И незаметно крутили пальцем у виска: мол, того она. Слегка не в себе. С придурью.
Ну, а вообще ласково называли наш Тоньчик-камертончик. Она устроилась сюда на работу после училища, и у неё сразу обнаружился талант предсказывать, «пойдёт» или «не пойдёт» новинка.
Буквально за пять минуток по диагонали просматривала – и предсказывала книжкину судьбу, с погрешностью в 0, 9 процентов. Угадывала: либо формуляр будет густо пестреть и распухать от читательского спроса, и меняться раз в полгода. Либо, никем не востребованный, останется девственно-чистым, несмотря на бешеный пиар.
Бывает писательский талант. А бывает талант читателя. И встречается он в природе всё реже, если вообще не находится на грани вымирания. Хотя ведь читатель – это писатель наоборот. Скажем так: вывернутый наизнанку писатель.
Права Нина Фёдоровна: все хотят писать, а читать никто не хочет. Однажды при Тоне приёмщица в комиссионке вразумляла очередь, тянущую к ней своё жалкое тряпьё. Отмахивалась, отбивалась руками и ногами:
– Рада, да не могу. Магазин не резиновый. Видите, принимать уже некуда, всё забито. Никто не берёт. Вот кабы каждый сдатчик купил хоть две-три вещи – дело бы и стронулось с места. Купите, а?
Но сдатчики отводили глаза и принимались индифферентно изучать потолок. А ведь это идея, размышляла Тоня. Так же нужно поступать в литературном сообществе. Написал сам – прочти товарища. Издался – будь добр, купи книгу товарища по несчастью.
Итак, Тоня была гениальным читателем. Телевизор давно сдала в ту самую комиссионку: а что там смотреть?! Поглазеешь на экран пять минут – хочется в панике воздеть руки к небу. Потерянно возопить, как чеховский старенький свадебный генерал:
– Человек! Человек! Выведи меня отсюда!
Именно по Чехову Тоня писала дипломную работу. К работе подошла творчески, проект изобиловал парадоксальными выводами.
Например, по мнению Тони, трепетные, одухотворённые три сестры – на самом деле высохшие, никчёмные, жёлчные грымзы и старые девы. Вот эти вот изящные, тончайшие – а по сути, пошлые бабские, ехидные уколы («На вас зелёный пояс! Милая, это нехорошо! Просто не идёт… И как-то странно…»).
А «узкая мещаночка» Наташа Прозорова, пока её ещё золовки окончательно не заклевали, и она в ответ не показала зубки, – на самом деле та же Наташа Ростова.
Обе Наташи не опускаются до того, чтобы быть умными, как прогрессивно мыслящие дамы, в пенсне на носиках. Обе Наташи с головой погружёны в детские болезни, в материнские тревоги: одна из-за зелёного пятна на пелёнках у Пети, другая из-за вчерашнего жара у Бобика.
То, что умиляет и восторгает Толстого – раздражает и злит Чехова.
Вот, приводила Тоня пример. Наташа Прозорова лепечет: «Грудные дети прекрасно понимают. «Здравствуй, говорю, Бобик. Здравствуй, милый!» Он взглянул на меня как-то особенно. Вы думаете, во мне говорит только мать, но нет, нет, уверяю вас! Это необыкновенный ребёнок».
Наташа Ростова, войдя своими недамскими широкими шагами, заявляет: «Я только хотела сказать про Петю: нынче няня подходит взять его от меня, он засмеялся, зажмурился и прижался ко мне – верно, думал, что спрятался. Ужасно мил».
Чего никогда не понять трём ноющим сестричкам-пустоцветам. Между нами, те ещё цветочки.
Или вот героиня из другого чеховского рассказа любуется на свою малютку. Слово в слово вторит:
«Матери видят в своих детях что-то необыкновенное. Целые часы мать стоит у постельки, смотрит, какие у ребёнка ушки, глазки, носик, восхищается… Но, право, моя Оля необыкновенная. Как она смотрит, как сосёт! Как смеётся! Ей только месяц, но, ей-богу, таких умных глаз я не видала даже у трёхлетних».
Ну и что Чехов? Ну, и безжалостно умертвил малютку Олю, заразив дифтерией. И посвятил этому событию в повести аж два сухих слова («ребёнок умер»). А уж как страшно расправился с младенцем Никифором из «Оврага» – даже говорить не хочется.
Тоня проводила ещё параллель, цитировала:
«– Как ты не понимаешь прелесть этих чудо прелестей?
– Не понимаю, не могу, – сказал Николай, холодным взглядом глядя на ребёнка. – Кусок мяса».
Это Толстой. У Чехова всё чудовищней. Один умник заявляет матери:
– Если бы этот ребёнок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и съел бы.
Тоже, типа, кусок мяса. Но дальше-то! Дальше следует изумительная реплика одной из рефлексирующих сестёр. Нет, не ужас и возмущение людоедским заявлением, хотя бы для приличия. Снова что-то тоскливо-зелёное, обрыдлевшее. Снова бу-бу-бу. Снова Москва-а, пого-ода, ску-ушно… Бу-бу-бу.
Ничего. Вот-вот интеллигентской скуке и дрёме придёт конец. Хлебнёте, барыньки неудовлётворённые, по самые ноздри. («Надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая уже близка и сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку»).
Грянут перемены, о которых тоскуют и грезят «революционэрки». Милые, потерянные, разочарованные чеховские героини с нежными именами: все эти Маши, Оли, Ирины, Нины, Ани.
И что значит крохотная жизнь одного барчонка, когда их тысячи изжарят в топке революции и сожрут, хрумкая косточками: кудрявых, пухленьких, как амурчики с рождественских открыток. Петруш, Сонечек, Оленек и Бобиков.
Вот так отважно Тоня расправлялась с классиками. За дипломную работу Тоня получила «тройку».
Тоня серьёзно влюблялась два раза в жизни. В первый раз в старших классах, школьницей. Тогда всех собрали в зале, и на сцену вышел гипнотизёр.
Ещё когда по городу висели афиши, Тоня воображала себе смуглого восточного человека. На нём будет струящийся шёлковый халат, чалма с рубиновым глазом и павлиньим пером. Какие-нибудь алмазные блёстки и извивающиеся змеями руки. На руках звенящие браслеты, перстни на узких пальцах.
А пришёл с чёрного хода невысокий мужчина средних лет, совершенно не примечательный, причёска бобриком. На нём был слегка мятый учительский костюм, и лицо усталое и желтоватое, как у учителя географии, и руки бледные и слабые, в голубых ручейках вен, по-детски торчащие из манжет.
И вот это сочетание обыденности и чуда, телесной слабости и магнетической силы поразили Тоню. Когда он пригласил желающих, она первой заспешила на сцену. Ребят усадили на стулья, и гипнотизёр сказал, что сейчас их усыпит.
