Одна Маша, коченея от ужаса, обречённо и беспомощно наблюдает за надвигающейся катастрофой. За океанской волной, высотой в одиннадцатиэтажный дом. За стремительно растущим в небе огненным шаром. Слыша рёв приближающегося вепря Калидонского, или ещё какой-нибудь неописуемый ужас.
На следующий сеанс Маша приходит, загадочно, туманно улыбаясь. Она даже робко светится, Маша. Её тоже осенило: да, судьба не допустила слабых и неприспособленных на последний автобус. А на самом деле этим спасла их!
У природы и Бога есть весы (объясняет Маша). Смешна тщета людей, наивно воображающих, что ухватили судьбу за усы. На земле предусмотрено место для сильных и слабых. Для травоядных и хищников. Для Маши и её соседки. Природа разумно регулирует численность тех и других.
Так вот (доверчиво сияет Маша), где гарантия, что автобус с шустрыми, наглыми и локастыми – не упадёт с обрыва, а поезд не сойдёт с рельс? Что самолёт, на который Маша не успела взять билет – не разобьётся? Что учёные не ошиблись в расчётах, и астероид не рухнет именно на ту безопасную пещеру, куда набились удачливые счастливчики? Как говорится, ещё неизвестно, кому повезло. Ведь правда, да? Правда?!
Маша с надеждой заглядывает в моё лицо. Она – большое дитя, заблудившееся в непонятном, жестоком и хитром взрослом мире. Огорчившееся и решившее наказать, отомстить ему хотя бы в мыслях. Наивный ребёнок, который шлёпает слабыми ручонками по взрослой ноге и приговаривает: «Вот тебе! Вот тебе!».
Маша – страшный человек. Хорошо, что у безвольных людей нет власти осуществлять их желания.
В квартире уютно пахнет свежим кофе и сырниками, с пылу-с жару. Они у сына получаются пышными, идеально круглыми и оранжевыми как солнышки, в конопушках изюма. По просторной кухне бесшумно катится импортная коляска, два солнца блестят в мелькающих серебристых спицах.
Сыну удобно ужинать, развернув коляску к столу в три четверти, почти уложив голову на подлокотник, на подушечку. С прекрасного высокого лба спадают, рассыпаются зачёсанные назад густейшие, тяжёлые платиновые волосы. Надеюсь, больше он ничем не похож на отца.
…Через полгода Мэтр увлёкся другой женщиной. О нашем сыне я сказала, когда в выпускном классе мальчику поставили диагноз: аутосомно-рецессивное нервно-мышечное заболевание. Я подумала, что именно сейчас сыну очень поможет присутствие родного мужчины в его жизни. Хотя бы периодическое, фрагментарное. Тем более, Мэтр к тому времени развёлся и снова был свободен.
Когда узнал о существовании сына и его болезни, страшно перепугался. Я в жизни не видела, чтобы кто-то так пугался, тем более он: всегда невозмутимый, мудрый, сильный, уверенный. Психолог с большой буквы. Он просто позеленел, челюсть тряслась, губы прыгали.
Он пробормотал, что не отказывается от алиментов. Разумеется, после анализа ДНК.
– Вопросов больше нет, – сказала я.
– Как там наша Большая Мэри? Наблюдаются подвижки? – сын в курсе Машиной истории. Я, в свою очередь, интересуюсь его айтишными делами. Ничего в них не понимаю, но деятельно изображаю понимание: цокаю языком, качаю головой, удивляюсь. У сына два высших технических образования, сейчас дистанционно получает третье, психологическое.
Вот из кого получится настоящий специалист – не то что я, психолог-скороспелка с двухмесячным курсом переквалификации.
Если бы электронные письма были бумажными – он получал бы их мешками со всего света. Его любит весь мир, от Европы до Австралии, и я его немножечко ревную.
На днях прилетает его девушка. Здоровая, красивая, хочет навсегда связать судьбу с сыном. Обвенчаться, родить ему малыша. Двух малышей. Господи, какие письма она ему пишет.
Наша гостья убёждённая вегетарианка, и рано утром я отправляюсь в частный сектор за творогом, свежей зеленью и овощами.
Домики прячутся за нарядными, добротными изгородями, из кирпича, из яркого гофрированного железа. Среди них заплаткой чернеет старенький деревянный забор в зарослях сирени и акации. В глубине двора стоят две искривлённые дуплистые берёзы.
Мне кажется, или я слышу ритмичный скрип качелей? Вижу поверх забора крепко вцепившиеся в верёвки полные руки. Вздувается и опадает купол сарафана. Взметаются в небо стыдливо поджатые, толстые голые, красные от утреннего холода коленки. То появляется, то исчезает запрокинутое, зажмуренное от счастья Машино лицо.
«Мэри, хватит плакать! Жизнь такая штука, Мэри!».
В углу виден лёгкий плетёный переносной загон. Под сеткой соседские кролики энергично – аж прозрачные малиновые уши шевелятся и ходят желваки – хрумкают Машин жирный сорняк. В других углах трава уже «подстрижена» кроличьими зубами догола. Каждое утро приходят соседка с мужем и перетаскивают загон с кроликами на новый кусочек свежей травы.
Маша так самозабвенно мурлычет старомодную песенку… Так лихо, вкусно качается. Хочется толкнуть калитку и бросить пакеты на розово-дымчатую – будто закатное облачко с неба спустилось! – клеверную лужайку.
«Маша, чур, я после вас!».
Но мне некогда. Я ещё смотрю некоторое время и иду дальше. За творогом и зеленью.
БИБЛИОТЕКАРЬ
– Ой, Нина Фёдоровна, распаковывайте пакет осторожно! Вдруг там это… Белый порошок. Сибирская язва! (В то время были случаи, рассылали подозрительный белый порошок).
– Плоско шутишь, Федоненко. Да кому мы нужны, дурочка? Книжку, чего ещё нам пошлют. Макулатуру.
Начальница отдела комплектации П-ской областной библиотеки пожала плечами. Вроде была сама оскорблена и обижена фактом, что других посылок к ним не бывает. Грубо надорвала серую почтовую бумагу, накрошила на стол сургучом. Потрясла над мусорной корзиной, из книжки выпал листок. Взглянула мельком: дешёвка. Мягкая обложка, бледный шрифт, заломы, нитки торчат. Разумеется, стихи.
В выходных данных – Алтухинская районная типография. Ну что же, можно порадоваться за алтухинских аборигенов, спустившихся с прогнивших крылечек и сеновалов, и бойко ступивших на творческую стезю. Кропают шедевры, что-нибудь вроде:
«Шепчет месяц, склонившись к лозе:
ЛВЗ ты мой, ЛВЗ…»
Беда с графоманами. Их в дверь, они в окно. Фамилия автора – тоже Алтухин. Гос-споди. Небось, райцентр на сорок дворов, и все в нём Алтухины. И все гении.
Нина Фёдоровна небрежно бросила книжку на подоконник, отёрла руки носовым платком. Кряхтя, натянула плащ: пора в управление культуры на планёрку.
– Нина Фёдоровна, вы что, даже не просмотрите? – нарочито удивилась Тонечка.
– Делать мне нечего. Читать всё, что к нам присылают – глаз не хватит. А зрение у меня не казённое. Тауфон постоянно закапываю.
– Ну, так я возьму почитать.
– Да хоть выкраси и выброси, мне что, – с досадой крикнула начальница. – Солить их, книги, что ли?! Бесплатные-то, по Соросу, не знаем куда девать. Завалили до потолка, в отделе хранения ступить негде. Чай пьём на пачках с книгами. Вместо стремянок лазим по книгам… Вместо подставок под цветы используем… Как с цепи все сорвались: пишут и пишут. Цензуру надо законодательно вводить, цен-зу-ру! Чтобы весь этот шлак – вон.
