По дороге чуть не сшибли у окна ничейную старушку. Аня давно приметила: та вместе со стулом и книжкой, как подсолнушек, как часовая стрелка, перемещалась в течение дня вслед за солнцем. Ане, угорело бегающей туда-сюда, старушка мешала. И она вежливо спрашивала: «Вера Сергеевна, вас тут не заденут?» или: «Вера Сергеевна, вас здесь не просквозит?»
Старушка отрывала от книги голову, стриженную как у мальчика. Короткие мягкие волосики отливали то голубым, то розовым оттенком. Похожа на состарившуюся Мальвину после тифа. Вскидывала добрые блёклые глазки. С наслаждением жмурилась в ослепительно бьющем из окна снопе золотого света.
– Деточка, так не хочется, чтобы пропал хотя бы один солнечный лучик. Я за солнышком охочусь. Караулю.
Иногда они с Людой, распаренные от беготни, садились рядом со старушкой, вытягивая усталые ноги. Люда громко жаловалась и кляла свою работу. Голубая, розовая старушка дрожащим прозрачным пальцем, с просвечивающей скрюченной косточкой, закладывала страницу. Мечтательно говорила:
– Ах, деточки! Когда-нибудь вы будете вспоминать это время как самое лучезарное в своей жизни. Передвигаться самим на молодых сильных, быстрых ногах… Ах, это такое счастье!
– Ну да… Счастье упахиваться за восемь тыщ, – ворчала под нос Люда.
Когда Аня впервые увидела старушку – подумала, что та беременна. Громадный живот едва не касался пола. Старушка едва ходила, откинувшись для равновесия, придерживая его рукой.
– Запущенная киста, – объяснила Люда. – Наша бабуля отказалась от операции, а сейчас уж поздно. Ей девяносто пять. Но какая выправка! Ты видела, как она ест?
Аня за обедом присмотрелась. Все, как один, утыкались носами в тарелки, низко кланялись при каждом хлебке, по-гусиному ныряя шеями. Вера Сергеевна сидела прямо. Она не роняла своё достоинство, тянясь к тарелке. Ложка бесшумно зачёрпывала суп и, не теряя ни капли, сама высоко подымалась к сухим втянутым губам. Ни на миллиметр голова не соизволила опуститься, поклониться навстречу ложке.
Это было так красиво и необычно на фоне тычущихся в тарелки голов, хлюпающих, с шумом втягивающих жидкость губ… Аня стала подражать, пустой больничный перловый суп ела как королева.
– А уж следит за собой! – шумно восторгалась Люда. – С такой хворью, да и возраст…
Это Люда давала ей: то пакетик с синькой, то щепотку марганцовки. Вера Сергеевна споласкивала свой седой ёжик – вот откуда этот лёгкий голубой или розовый оттенок.
Всегда в чистеньком халате в кружевцах, больше похожем на пеньюар. На шее воздушный лоскуток. И никогда от неё не пахло старушечьим, затхлым. Дождавшись, когда в палатах погасят свет, старушка тихонько шаркала в женский санузел. В руках несла красный пластмассовый тазик, полотенчико и стопку чистого бельеца.
Ванна, по Людиному пышному выражению, стояла для «блезиру». Эмаль давно покрылась трещинами и ржавыми потёками. В ванне женщины подмывались, туда плевали, чистя зубы. Если уборная была занята, самые нетерпеливые справляли малую нужду. Курящие исподтишка стряхивали пепел и окурки, туда же выбрасывались тампоны, бумажки, мусор.
Если не успевали убраться санитарки, старушка вынимала мусор, кряхтя, тщательно мыла ванну. С удивительным проворством залезала внутрь по приставному деревянному ящику. Усаживалась, макала в ведро с горячей водой губку, выжимала на себя. Долго не спеша, с наслаждением обмывалась: каждую частичку старого тела, каждую дряблую складочку.
– Дорогие женщины! – объявила, краснея, Аня после обхода. – Пожалуйста, имейте совесть. Не мочитесь, не плюйте в ванну: там моется пожилая женщина. Вас каждую неделю отпускают домой в баню. А у человека дома нет.
Дорогие женщины задвигались на своих койках, зашушукались и захихикали. Аня для них не была авторитетом. Тогда из-за её спины выступила Люда:
– Не дай Бог кого замечу, будете иметь дело со мной. Ясно? – и для наглядности показал розовый, с крупное яблоко, кулак.
Аня уже знала, что старушка отдала свою городскую квартиру больнице. Взамен ей обещали коечку, лекарства, уход. Люда нехотя рассказала: сначала старушке действительно выделили койку в двухместном «люксе» для заслуженных. Потом перевели в общую. А потом и вовсе – в палату интенсивной терапии. Если человеку после операции потребуется помощь – старушка всегда тихонько доплетётся до поста, позовёт дежурную сестру или доктора. Звонок вызова давно сломался, а у старушки всё равно бессонница.
Но Аня-то видела привычное и терпеливое страдание в сонно моргающих глазах разбуженной старушки. Посреди ночи в палате внезапно включали яркую голую электрическую лампочку, с грохотом ввозили каталку с больным, бегали туда-сюда до утра. А если тяжёлых больных оказывалось двое – старушку вообще отправляли в покойницкую в конце коридора.
И ни упрёка, ни жалобы. «Гордая. Аристократка», – то ли с осуждением, то ли с одобрением объясняла Люда. Старушка, действительно, была из «старорежимных», с какими-то фрейлинскими корнями.
Однажды из книжки, которую читала Вера Сергеевна, под ноги Ане выпала старая фотография. Девушка-стебелёк: стебельковая талия, перехваченная атласным кушаком. Шейка как стебелёк. Голые ручки – тонюсенькие, ломкие. И только перекинутая, как у простолюдинки, через плечо коса, которую девушка рассеянно ощипывала прозрачными пальчиками… Только коса была мощная, толстая, тяжёлая, деревенская – казалась стволом, вокруг которого доверчиво обвилась девушка.
Фотография была овально вырезана и характерно загнута по краям. Так бывает, когда карточку долго держали в рамке.
– Был багет, – подтвердила старушка. – Весь в красных камушках. Подарил один гимназист в мой шестнадцатый день ангела. Шестнадцать лет – шестнадцать камушков.
– Рубины?!
– Что вы, голубчик! Простенькие красные гранаты. Откуда у гимназиста средства? Помните «Поединок», про поручика Ромашова? «Детство Тёмы»? Петю Ростова? Николеньку Иртеньева? Да хотя бы «Детство Тёмы» читали? Вот этих мальчиков и убивали.
– А до революции было лучше? – спрашивала Аня.
– Конечно, лучше, – улыбалась старушка. – У нас в гимназии училась девочка Женя из крестьянской семьи. В каникулы косила, гребла. Руки чёрные, тяжёлые, мужицкие. Так к ней директриса и классная дама, и преподаватели обращались только на «вы»: «Вы, госпожа Дерендяева». Так было принято. Человек – господин…
А нынче кричат: «мужчина», «женщина»… До сих пор не могу привыкнуть и вздрагиваю, когда слышу. В глубокую старину, потехи ради, устраивались общие бани: вперемешку мужчины, женщины… Вот такое ощущение…
– Ах ты, падла, шалашовка!
Аня работала почти сутки, подменяя санитарку. Всё утро готовила пациента к операции: клизма, обривание, обмывание. Только что он вытянулся под простынкой, смиренно сложил ручки на животе, устремил в потолок умильный, благостный взгляд.
И вот в дверях сорвал простыню, соскочил с каталки, будто его кипятком сплеснули. Голый, скакал как чёрт, потрясал волосатыми кулаками над Аней.
