Судна, горшки, утки. Мытьё посуды – трижды в день. Влажная уборка палат и коридоров – утром и вечером. Операционных – по мере надобности. Утки, судна, горшки. И всегда на подхвате у докторов, сестричек и больных: «Анечка, принеси». «Анечка, подай».
В первый день старшая медсестра схватила Анину руку холодными, сухими до мороза по коже, пальцами:
– С ума сошли?! В стерильном отделении! Немедленно остричь ногти!
Зато и втройне приятно было через неделю услышать за спиной её негромкое:
– Молодец, грязной работы не чурается. Я думала, эта фифа от нас через два дня сбежит.
Среди Аниных обязанностей была даже такая, уютно-домашняя: выпекание картофеля для сердечников. Природный источник калия. Мыла, резала на кружочки, обязательно с кожурой. Переворачивала ножом на раскалённой плите золотистые ароматные дольки. Можете представить такое в городской больнице?!
Когда на улице было дождливо и холодно – топили большую печь в приёмном покое. Колка дров – тоже обязанность санитарки. Ну, тут не было отбоя от скачущей как кузнечики травматологии. Лишь бы целые руки: соскучились по мужицкой работе. Бахвалились, приседали, крякали, ухали. Раскалывали чурки «как сахарок»: с первого раза. Рисовались друг перед дружкой силой и меткостью ударов. Сложили поленницу на загляденье.
Напарница Люда не зло подколола-позавидовала:
– Небось, мне так прытко не помогают. То ли дело, молоденькой да хорошенькой.
Для Ани Люда стала маяком, путеводной звездой. Ангелом-хранителем и опытным вперёдсмотрящим в её первых санитарских шагах.
Вот стремительно прошёл мимо молодой, воображающий о себе хирург. Он всегда ходил быстро, так что полы халата разлетались и овевало ветром лицо. Сухо, неприязненно бросил на ходу:
– Почему больная П. до сих пор не помочилась?
– Я не…
– Чтобы через полчаса больная П. помочилась.
Больная П. – очень корпулентная женщина. Её кровать округло возвышалась посреди прочих коек как большой холм. У Ани до сих пор болела спина, после перекладывания больной П. с каталки на кровать. Она вокруг неё только что в шаманской пляске не кружилась, в бубен не била. Беспомощно умоляла:
– Ну, миленькая, поднатужьтесь! Пожалуйста, пописайте!
Люда посмотрела-посмотрела на её мучения. Принесла кухонный чайник, соблазнительно зажурчала между мощных чресел тонкой струйкой в судно. Ласково, как маленькой, зазывно пела-приговаривала: «Пись-пись-пись!»
Через минуту больная П., опорожнившись, сладостно охала и стонала. Аня, боясь расплескать, несла тяжёлое тёплое судно в уборную – как драгоценность, как живое существо.
В ту же ночь привезли парня, воющего от боли. Кровь из него хлестала, будто из резаного поросёнка, залила весь пол в приёмном покое. Парню в пьяной драке ножом полоснули лицо. Щека висела на лоскуте, расползались разорванные губы.
Призванный на помощь сторож ухватил разбрасываемые в воздухе ноги. Они с Людой навалились с двух сторон на бьющегося парня.
– Убью! Лекарь, сука, что ж ты на живую шьёшь, гад… Твою так и эдак в душу!
Хирург невозмутимо работал тонкими, как у пианиста, резиновыми пальцами. Кривая иголка с кетгутом ловко сновала туда-сюда. Холодно вскинул серые глаза поверх голубой маски-лепестка:
– Тебя наркоз не возьмёт, только добро переводить. Ты же насквозь проспиртован. Впредь башкой соображать будешь…
Утром буян едва шевелил вздутыми, в запёкшихся швах, губами. Пряча глаза, невнятно извинялся и благодарил. У хирурга глаза усмехнулись поверх маски. Хлопнул парня по плечу: «Поправляйся», – и полетел дальше на развевающихся полах халата.
В санитарской Люда, причёсываясь перед зеркальцем, строго посмотрела на синие тени под Аниными глазами:
– Ты хоть два часа поспала? Старайся этих золотых двух часов при любом раскладе ухватить, урвать. Покемаришь – и ночь выстоишь.
И она же, как орлица, налетела на тихонького, похожего на блаженного старичка. Аня измучилась с ним. Прибегала десять раз по его несмелому зову. Растерянно снова и снова поправляла совершенно сухой подгузник. Отводила глаза от бесстыдно выставленного поверх одеяла старческого сморщенного синеватого «хозяйства». А старичку всё было не так, всё робко хныкал, всё ему что-то кололо и жало.
Аня не понимала хихиканья и фырканья мужиков на соседских койках. Тут-то и налетела Люда. Мокрым, пахнущим хлоркой кухонным полотенцем хлестнула старичка. Тот заслонился ладошками.
– Опять, эксбиционист чёртов, за старое взялся?! – кричала Люда. – Лопнуло моё терпение! Ведь в больницу нарочно ложишься: перед женщинами своим одрябшим добром трясти! Скажу твоей старухе, она те задаст. И Олегу Павловичу докладную напишу – выставит в два счёта! Лежит в чистоте, на всём дармовом – нужно ещё похоть свою почесать! Э-эх, дедушка, ведь седой уже весь!
И, обернувшись, – набросилась на мужиков:
– А вы чего гогочете?! Старый похабник над девчонкой изгиляется, а вам бесплатное кино. Цирк устроили! Всех на выписку! Олегу Павловичу так и скажу: здоровы эти жеребцы, пахать можно!
На кричащую, разрумянившуюся как булочку Люду, мужикам смотреть было приятно. Что они и делали с большим удовольствием.
Что касается хирурга Олега Павловича, у Ани с ним с самого начала выстроились непростые отношения. Взять хоть последний случай.
Девчонку-первородку из дальней деревни не успели довезти в район до роддома. Перепуганная и худенькая, она не переставала гудеть басом, как сирена. Люда и Аня, закутанные в стерильное, похожие на зелёных снеговичков, над ней хлопотали. Уговаривали потерпеть:
– Ну, матушка, ласточка, потерпи, сейчас всё будет хорошо!
Просили правильно дышать. Люда, давая пример, сама то пыхтела как паровоз, то дышала мелко как собачка, выпучивая глаза.
Стремительно вошёл Олег Павлович в клеёнчатом фартуке. Заглянул между напряжённых тощеньких, красных голых ножек в длинных бахилах. Девчонка набрала воздуху и завопила пронзительнее.
– А ну, заткнулась! Рот – закрыла! – и, так как девчонка прибавила громкости – слегка шлёпнул её по щеке! Это роженицу-то!
Девчонка, видимо, так удивилась, что сразу отключила звуковое сопровождение. Начала старательно дышать и тужиться. Роды были стремительные – через полтора часа Люда мыла, обмеряла, взвешивала и пеленала мяукавшего ребёнка. А тут и неотложка подоспела. Девчонку с новорождённым мальчиком увезли в район.
Аня прибирала смотровую. И, пока прибирала, копила в себе гнев. Придумывала тираду, которую, войдя в ординаторскую, выскажет хирургу. В городе бы на него давно в суд подали. Распоясался в своей вотчине, при всеобщем молчании и попустительстве. А она, Аня, молчать не собирается.
– Вообще-то у нас пока больница, а не концлагерь! И в ней работают не фашисты, а врачи. И гитлеровские методы недопустимы! – и дальше, и дальше: о милосердии, о лечении словом, о великом предназначении быть женщиной-матерью, о таинстве рождения ребёнка…
