Мама хотела только девочку. Папа часто об этом рассказывал. Она даже заранее купила розовые ленточки, чтобы завязывать поверх толстого ватного одеяла для малышей. Какая еще может быть погода в октябре, кроме как холод и дождь? В октябре 1950 года, вот какая хорошая дата выходит – 10.1950, пять лет после войны, а когда девочке исполнится пятьдесят, наступит новое тысячелетие, боже, как интересно! Она и себе купила новые резиновые сапожки, не черные, как у всех, а веселого детского цвета – красные с синим ободком. Потому что с ребенком полезно гулять в любую погоду, но кормящей матери особенно важны сухие теплые ноги. И платье купила с застежкой на груди, целым рядом пуговичек от воротника до пояса. Вдруг потребуется накормить дитя в дороге. Имя тоже готовилось заранее, ласковое и звонкое имя, так и хочется пропеть – Ляленька, Аленька, Люлюша.
Сапоги много лет хранились на чердаке. Даже когда позволили уехать из Казахстана, папа сунул их зачем-то в узел с моими старыми игрушками. Хотя у меня нога на два размера больше. А у Фаины Петровны размер совпадал, но она никогда не прикасалась к маминым вещам, даже шубку на захотела примерить, хотя папа уговаривал – ведь все равно для Алины не сохранить. Так и получилось – когда я подросла и шубку развернули, она вся оказалась в проплешинах и вскоре совсем рассыпалась, кролик – слабый мех.
Папа родился в Поволжье, где в основном и селились русские немцы, но в сентябре сорок первого всех, как известно, депортировали. Папина семья и ближайшие соседи попали в Казахстан, в совершенно необжитые голые степи, которые вскоре покрылись сначала налетом сырости от начавшихся дождей, а потом корочкой колючего жесткого льда. Очень многие переселенцы умерли в первую же зиму, особенно те, кто постарше или, наоборот, с малыми детьми, но папиным родителям удалось соорудить вполне сносную землянку. А на второй год люди осознали наконец реальность и стали объединяться и строить двухэтажные бараки с печками и большой общей кухней на каждом этаже. Правда, в начале сорок второго многих мобилизовали в рабочие колонны, и папу мобилизовали, потому что ему исполнилось пятнадцать. Еще повезло, что на лесозаготовки, а не в рудники, как большинство его земляков. Женщин тоже брали в рудники, кроме беременных и с детьми до трех лет, а маме к тому времени исполнилось целых одиннадцать, поэтому обоих ее родителей сразу отправили, и больше о них ничего неизвестно. А мой папа выжил и почти не пострадал, только левая нога плохо сгибалась после перелома колена. Но он даже в футбол с такой ногой играл, опираться возможно, а удар-то наносишь правой, ерунда, одним словом, по сравнению с другими бедами.
С мамой они уже после войны познакомились. Все годы она жила по добрым людям, помогала убирать и готовить, а за это ей давали еду – что-нибудь из скудных военных припасов и разрешали читать книжки, если у кого находились, поэтому к сорок шестому году, когда папа вернулся из трудармии, она выросла вполне умной, грамотной девочкой с пушистыми русыми волосами и огромными серыми глазами. По крайней мере, такой мама выглядит на единственной сохранившейся фотографии. Папа был старше почти на пять лет, и сначала сам не мог понять, кем ей приходится – соседом, другом, старшим братом, но уже через год они стали жить вместе, а в мамины восемнадцать официально расписались и замерли в счастливом ожидании девочки, настоящей маленькой девочки с розовыми лентами и прекрасным именем Алина.
Что ж, по крайней мере, им достался целый год счастья и любви.
Фаина Петровна была старше папы на четыре года. Она тоже вернулась из ссылки и поселилась в Калуге, но раньше нас, в пятьдесят шестом году, сразу, как только началась реабилитация жертв сталинских репрессий. Семья Фаины Петровны в войну практически не пострадала, в сорок четвертом она с родителями вернулась из эвакуации в Москву, поступила в мединститут и даже успела поработать в 1-й Градской больнице. Но в январе пятьдесят третьего года развернули дело о врачах-вредителях, арестовали ее отца, профессора микробиологии, и мужа, аспиранта кафедры внутренних болезней, а сама Фаина Петровна с мамой и крошечным сыном попали в ссылку, где через месяц и мама и сын умерли от какой-то быстротечной кишечной инфекции, возможно, это был брюшной тиф. А отчего погибли муж и отец, она так и не узнала.
Мой папа поначалу не верил, что сможет уехать из Казахстана, ведь он, как и другие ссыльные немцы, числился на пожизненном спецпоселении и должен был каждый месяц отмечаться в комендатуре. Только когда я перешла в четвертый класс и многие соседи по бараку уже покинули ненавистный гибельный поселок, папа наконец нашел место техника на Калужском кирпичном заводе.
Все эти годы мы жили вдвоем на втором этаже шестого барака, в небольшой темноватой комнате, второй от кухни. В раннем детстве, говорят, за мной присматривала одна из соседок по этажу в надежде, что папа женится на ее дочке, но ни соседку, ни дочку я не запомнила совершенно.
Не знаю, страдала ли я от отсутствия мамы. Вначале больше огорчалась, что нельзя отмечать день рождения, – другим девочкам худо-бедно отмечали, приглашали в гости, пекли пирожок или бабку из темной сыроватой муки, дарили самодельные салфетки и бумажных кукол. Но мой день рождения по какой-то ужасной несправедливости был также днем маминой смерти, поэтому папа молча целовал меня утром и уходил один далеко-далеко, за переезд, где стихийно возникло и все росло, расползалось в разные стороны неуютное поселковое кладбище. Но с началом школьной жизни нехватка мамы ощущалась все болезненнее. Папа не умел заплести в косу шелковую ленточку, оба мои платья всегда казались мятыми, в чулках мгновенно прорывались дырки, особенно на пятках, но главное – мучительно хотелось нежности, объятий, ласковой скороговорки на ночь. Мне даже снилось, что мама сидит ночью на краешке кровати, чудесная красавица-мама в красных сапожках, сидит и гладит меня по спинке, треплет теплой рукой пушистые, как у нее самой, волосы, целует в закрытые глаза.
А в четвертом классе мы вдруг быстро собрались и уехали в Калугу. Как я радовалась, дурочка, как ждала новой жизни!
До сих пор не знаю, как они познакомились, ведь Фаина Петровна работала гинекологом в поликлинике, и папа ни при каком случае не мог оказаться ее пациентом. А Фаина Петровна, насколько я могла потом заметить, общалась только с пациентами. Но факт оказался фактом, через год после нашего переезда в Калужскую область папа и Фаина Петровна расписались, и мы втроем поселились в стареньком, но уютном домике из двух комнат, с верандой, печкой, крошечным огородом и собственной дощатой уборной во дворе.
Кроме того что Фаина Петровна умела готовить очень вкусные пирожки с капустой и яблоками, а по воскресеньям варила густой куриный холодец, на зимних каникулах она даже отвезла меня к знакомой портнихе, и мне впервые в жизни сшили два настоящих выходных платья. Так что жаловаться мне особенно не приходилось, но почему-то не покидало чувство тоски и постоянного неудобства, словно я живу теперь не у себя дома, а на чужой, открытой любому взору площадке. Может, виной всему послужила безумная страсть Фаины Петровны к чистоте и порядку? Ни в коем случае нельзя было оставить в раковине немытую тарелку, уличную обувь полагалось протереть тряпкой и убрать в неудобный ящик у входной двери, школьную форму сразу после прихода домой переодеть и повесить в шкаф, а постель каждое утро застилать крахмальным пикейным покрывалом. Последнее оказалось самым ужасным, потому что я не умела рано вставать, еле-еле хватало времени одеться и косы заплести, а чертово покрывало горбилось и категорически не хотело гладко ложиться на кровать. Но Фаина Петровна настаивала, что неубранная постель – первый признак разгильдяйства и неуважения к себе, и однажды утром намертво встала у входной двери. В результате я опоздала на контрольную, чуть не попала под автобус, но всю жизнь при любой спешке, пожаре и наводнении взбиваю подушки и застилаю кровать идеальным, туго натянутым покрывалом.
