И хотя Данилов понимал, что он спит и обезьяна ему снится, он также начал понимать, что, вообще-то, его грабят, и, не открывая глаз, закричал дурным со сна голосом: «Караул! Грабят!»
Открыв глаза, он увидел, что кто-то темный и зловещий метнулся к двери.
Чуть погодя предутреннюю тишину Малых Иванов разрушил гулкий ружейный выстрел, и в окнах домишек стали зажигаться испуганные огни.
А еще чуть погодя прибежал ближайший сосед Данилова Виктор Николаевич Сорокин, имеющий странное прозвище Выкиньсор. Хотя Сорокин считался в Малых Иванах интеллигентом, и справедливо считался, отношения между ним и Даниловым так как-то и не сложились.
Обхватив голову руками, Председатель сидел на кровати.
– А я думал… – Сорокин опустил руку, которую держал на сердце.
– Что ты думал? – спросил Егорыч.
– Ты стрелял?
– Я… Ограбили меня…
– Ограбили? – не мог поверить Сорокин.
– Ограбили, – сокрушенно повторил Председатель. – Телогрейку взяли зимнюю, шапку мою армейскую, валенки… тоже зимние… И «Кильки в томате», две банки, я их до смерти люблю…
– Так значит, ты стрелял…
– Стрелял…
– Но ты же мог… убить… Ты мог человека! За телогрейку…
– Какого человека? – Председатель нервно заходил по комнате. – Ружье пять осечек дало… В воздух я стрелял!.. – И, посмотрев на стоящего у двери Сорокина, предложил: – Садись, раз пришел, гостем будешь.
– В воздух… – успокоенно повторил Виктор Николаевич и осторожно присел на табурет.
Данилов достал из стола заткнутую свернутой газетой четвертинку с синеватой жидкостью внутри. Сорокин посмотрел на него вопросительно.
– Не отравимся?
– Не стравишься. Спирт медицинский, на мурашах настоянный. От ревматизма лечусь.
– Без закуски не могу, у меня желудок, – предупредил Сорокин.
Председатель понимающе кивнул, взял с полки две железные миски, потер половник о рукав и налил себе и гостю щей, тех самых, которые во сне так не понравились обезьяне. Они выпили спирта, с аппетитом стали закусывать щами, и Председатель вспомнил сон, и на лице его появилась гримаса обиды и непонимания.
– А перед тем мне обезьяна приснилась… Как живая, – поделился он.
– Обезьяна – это Фрейд, – уверенно объяснил Виктор Николаевич.
– Кто? – не понял Данилов.
– Зигмунд Фрейд. Как она выглядела?
Председатель нахмурился.
– Обезьяна как обезьяна… Нарядная, правда…
– Вот! – воскликнул Сорокин. – Значит, либидо у тебя еще есть.
По скулам Данилова катнулись желваки.
– Ты, Виктор Николаевич, говори проще, – тихо попросил он.
– Это значит, что ты еще как мужчина в порядке… Еще можешь, – упростил объяснение Сорокин.
Андрей Егорыч смутился.
– Почему ж тогда обезьяна?
– Ну, это ты, Андрей Егорыч, у Фрейда спроси, – пошутил Сорокин.
– Спрошу, – кивнул Данилов. – Но сначала спрошу, какая сволочь… По радио снег обещали, а у меня все зимние вещи… Телогрейка зимняя, валенки тоже зимние… шапка армейская старого образца…
Сорокин поднял руку, останавливая зациклившегося на своей беде соседа.
– Давай лучше думать, кто бы это мог быть…
– А чего думать, если, кроме Афони, некому! – Председатель решительно поднялся. – Может, и не он, конечно… Но кроме него-то – некому.
– Я не хотел говорить об этом первым, – сказал Сорокин и тоже поднялся.
У дома, в котором Афоня жил со своей матерью Тосей-почтальонкой, уже собралась небольшая толпа малоивановцев. Пропустив вперед потерпевшего, свидетели ломанулись следом.
– Где Афоня? – гаркнул Председатель с ходу.
– Спит, – пропищала перепуганная Тося.
– Давно? – язвительно вопросил Сорокин.
Председатель подскочил к железной койке и сорвал со спящего байковое одеяло. Афоня лежал в одежде: брюках, рубахе и пиджаке.
– Спит? В одежде спит?!
– А он всегда так спит, – объяснила Тося, все еще ничего не понимая.
Афоня открыл глаза и улыбнулся, но Председатель навис над ним как грозовая туча, и улыбка сошла на нет.
– Признавайся, – приказал Данилов.
– Признаюсь, – выполнил приказ Афоня.
Народ возмущенно загалдел. Тут было и «Как тебе не стыдно своих обкрадывать!».
И – «Опять за старое взялся!»
И – «Мать бы пожалел…»
И – «Ох, Афоня, Афоня…»
И даже – «Пирамидон проклятый!».
За это время Афоня по прозвищу Пирамидон сел на кровати и, потирая ногу об ногу, ждал допроса.
– Телогрейку зимнюю брал? – задал свой вопрос Данилов.
– Брал, – обреченно ответил Афоня.
– Шапку армейскую старого образца… брал?
– Брал. – Афоня уже не мог смотреть на людей и поэтому смотрел на свои босые ноги.
– Валенки зимние?
– Брал.
Данилов схватил вора за лацканы пиджака и притянул к себе, заставляя смотреть в глаза.
– И консервы «Кильки в томате», две банки.
– И консервы… – безвольно покачиваясь, ответил Афоня.
– «Кильки в томате»?
– «Кильки в томате»…
Председатель оттолкнул от себя вора, и Афоня снова сел на кровать. После чистосердечного признания к нему стало возвращаться чувство собственного достоинства. Он поднял голову и посмотрел поочередно каждому в глаза. «Воровал и воровать буду!» – вот что выражал его взгляд!
– А позволительно ли будет спросить, куда ты все это дел? – это был уже вопрос Сорокина.
– Консервы съел, а шмотки пропил. – Чувство собственного достоинства стало прямо-таки переполнять Афоню.
Все так и ахнули, прямо задохнулись от подобной наглости. Никто не задался вопросом, когда Афоня успел это сделать, ведь преступление было совершено четверть часа назад, – так велико было народное возмущение. А за окном застучал и замолк звук мотоциклетного двигателя. Это приехал старшина Зароков, участковый инспектор на общественных началах. Всю свою жизнь Зароков охранял порядок и, выйдя на пенсию, продолжал заниматься тем же. В темно-синей форме старого образца на «Урале» с коляской трижды в день объезжал он с дозором село, и малоивановцы относились к этому с пониманием, считая, что так порядка все же больше.
Вообще-то, Зарокова уважали, но сейчас он всех развеселил, и даже Афоня робко заулыбался. Последовали следующие комментарии:
– Приехал!
